Чего мы с ней только ни смотрели!

Начала я, ясное дело, с причёсок, с моды у разных народов и даже в разных мирах. Потом перешла на музыку, танцы, театр, цирк... Она смотрела на панель, где двигались картинки, а я на Машэ – искала интерес в её глазах.

Но напрасно. Ничто не могло расшевелить, буквально всё оставляло равнодушной, проходило мимо. Может быть, только цирк и вызвал эмоцию. Вот только это была совсем не та эмоция, которую я хотела бы увидеть.

Девочка оживилась при виде фокусников, жонглёров, дрессированных животных, а потом, когда появились гимнасты, вдруг закрылась руками, расплакалась, и я долго не могла её успокоить.

После этого Машэ стала бояться панели, которая была нашим окошком в мир, отворачивалась от неё, пряталась… Грамоты не знала и книжками, закономерное, не интересовалась, сидела, нахохлившись, будто маленькая болеющая птичка, и молчала целыми днями.

Так и получалось, что суп был тем единственным, живой интерес к чему я в ней замечала.

С остальными блюдами тоже не слюбилось. Я угощала её молоком, кашами, мясом во всех видах, выпечкой, кондитерскими шедеврами. Она ела, многое с любопытством, иногда даже улыбалась и просила ещё. Но суп, тот самый супчик, который попробовала на станции первым, оставался самым любимым, тем, что предпочитала всегда, в любой ситуации – утром, днём, вечером, до еды или после, а лучше вместо, а ещё лучше – побольше.

Я воплотила панель заказа с рисунками разных блюд прямо на стене, рядом с окошком выдачи, научила её тыкать в них пальцем так, чтобы еда, будь то любимый суп или что-нибудь другое, появлялась как бы сами. Просто каждое утро я чувствовала себя чудовищем, когда открывала дверь из своей комнаты и находила девчонку на полу.

Машэ сидела, подвернув ноги, и смотрела взглядом голодного щенка, тем самым жалобным взглядом снизу вверх, словно у нищенки или попрошайки.

— Ты должна хорошо питаться! — строго приказывала я, затаскивая её в столовую.

Она в целом не возражала. Но ела совсем чуть-чуть, хотя я отчётливо видела в глазах голод.

Я уже знала, что добрым словом тут ничего не добьёшься — только строгий тон, только приказ. Да, девочка слишком долго жила так, что, кроме окриков и битья палкой, ничего не видела, и потому не воспринимала другого.

И это было самое страшное.

Но я не могла на неё кричать или, тем более, бить. Не потому, что не умела держать в руках палку. Нет. Просто мысли о подобном вызывали во мне приступы тошноты, и иногда я плакала, чувствуя своё бессилие, — бить не могу, а без этого человек не слушает.

Но я тоже училась. И освоила-таки науку отдавать приказы, которые она слышала и выполняла. Это было сложно – я совершенно не умела командовать. В доме родителей этим занималась мать, а у Игоря… В своём доме Игорь командовал сам, и мной тоже.

Иногда, видя, с какой готовностью Машэ делает то, что я от неё требую, думала, что было бы здорово, если бы можно было приказать: «Будь счастливой!». И Машэ тут же станет счастливой.

Жаль, что это невозможно...

Работать приходилось с тем, что было. А был у меня только суп.

Машэ любила его какой-то бешеной, ненормальной любовью, могла съедать по две порции по нескольку раз в день. А может, и больше, что было сильно похоже на правду. Думаю, что она чувствовала себя неловко, поедая, по её мнению, слишком много, неприлично много пищи за один раз.

Я уговаривала хорошо питаться, но это не очень помогало. Тогда строго приказывала есть досыта и обязательно баловать себя чем-нибудь вкусненьким, а если просыпался аппетит, не ждать меня, а идти и самой вызывать себе еду. Выслушав этот приказ, Машэ косилась на меня с неприкрытым неверием, но больше съедать в моём присутствии всё равно не решалась.