– Люблю смотреть, как Сережа переодевается в бутиках. Прикольно. Вышел в новом, а никто и ничего не заметил!

В тот день повернула в метро. На Черкизовский не пошла. А зря. На метро доехала на другой конец города, в глубину Измайлова. Предстояло свидание с веселыми торчками, один из которых совсем недавно вышел, понятно – откуда. Нос был мокрым, ноги слушались неважно, боль в суставах усиливалась. Никита вспоминался поминутно.

То была аккуратная и очень потертая, безлико и почти медицински опрятная хрущевская двушка, где на кухне постоянно варили раствор опиума. На зиловской плитке, небольшой, но в четыре конфорки, под самодельной вытяжкой. Шкафа под раковиной не было, так что сантехнические конструкции были скрыты бутылками с растворителем и спиртным. В мусорном ведре иногда замечались бинты в желтых пятнах. Обычно вываренные использованные бинты осторожно сжигали вне квартиры, это было отдельное и требующее полного внимания действие. Стулья и стол напоминали о столовой, да это и была своего рода столовая. У меня был грамм, купленный у одного из этих ребят.

Готовить раствор не умела, да и не хотела учиться. Прием вещества был скорее ритуалом. Когда поняла, что наиболее простой и доступный для меня способ приема уже необходимого лекарства – не в обществе Никиты, а в обществе вот этих его знакомых, почти расстроилась, но не сильно. Значит, так нужно для сохранения Никиты. Ребятки на меня косились подозрительно. Иногда читала им свои стихи и рисовала их, а портреты оставляла. Они считали меня немного сумасшедшей, чужой, но тонкой и забавной. Потому были сравнительно аккуратны, пока их не начинало нести. Хозяину квартиры Вове, стильному невысокому красавчику, было лет тридцать. Он называл Лялю сестрой, красовался знанием понятий и второй, довольно короткой и легкой, ходкой. Ему пока везло, и всем, кто с ним, вероятно, тоже – его странным везением. Он и приготовил тогда раствор.

– Понимаю все, – сказал Вова, поставив меня и удостоверившись, что не передознулась, – но не понимаю одного. Вот ты молодая красивая баба. И зачем тебе все это?

Опиум начинался мягкой и чуть прохладной волной, очаровательным головокружением с зачатками теплой тошноты. Волна примиряла со всем, что есть в мире. Даже с тем, что Никита никогда не будет меня любить. А потом во всем теле разворачивалась животная тошнота, и это была самая тяжелая часть ритуала. Тошнило иногда по полдня, волнами. Но и действие опиума длилось не один день. Когда оно заканчивалось, подступала тревога, с которой справиться было трудно. Вот тогда снова покупала граммы. И ехала сюда, к Володе.

– Мне открылась моя судьба, – дурацкий ответ сам упал с языка, – и я следую ей.

– Слишком умна, наверно, – Володя посмотрел сожалительно.

Затем поставился сам, переждал первый приход и сказал:

– Вот я не люблю работать. И не работаю. А чтобы жить, не работая, вот эту отраву принимаю. И все вокруг нее уже закручено. На герыч пока не хочу переходить, больно сладкий он. Я не работаю. А ты работаешь?

– Да, я работаю. И мне нравится эта работа. Только спина болит. И ноги, особенно колени, ноют в конце дня. А так – я с людьми, не каждый день, и голова моя свободна для творчества.

– Все равно не понимаю работающих людей, – вздохнул Володя.

Хвалила свою работу: книги, пространство любимого города, людей, которые улыбаются и узнают, покупают новые выпуски в один и тот же день недели, почти в один и тот же час. Но мне было очень тяжело физически. Это был камень на всей жизни, а не любимая работа. Принимала этот камень почти с любовью – ведь это растянутое в пространстве-времени самоубийство. А это было хорошо – уничтожать себя. По частям, почти с удовольствием наблюдая, как после каждого рабочего дня остается все меньше и меньше того существа, которое страдало по Ванечке и грубило матери, только что вернувшейся из Почаева.