— Не можешь унять детские обидки? — зло прошипела я. На слова его старалась не реагировать, благо злость здесь служила союзником. — Уйми маленького надутого мальчика. Ай-ай, плохая девочка задела на вечеринке! Теперь мальчик уняться не может.

Ему, казалось, было всё равно. Оперевшись задом о подоконник, он отхватил ещё кусок от багета. Смотрел с ленцой, небрежностью и пренебрежением. На мне был мой лучший свитер — белый, из мягкого кашемира, оставшийся ещё с прошлых времён, — узкие джинсы, кожаные ботинки. Пока ехала, со мной дважды пытались познакомиться! А он — взъерошенный и сонный — ни во что меня не ставил. Это раздражало, было обидно. Но хуже всего было то, что если я что-то из себя изображала, то он — нет, и мы оба это понимали.

— Ты слишком высокого о себе мнения, — наконец сказал он.

Положил багет, отпил ещё кофе. Обернулся к окну. Весеннее солнце было ярким, проникающие сквозь стекло лучи грели. Кирилл повёл плечами. Мышцы под загорелой кожей заиграли. Поджарый, ни грамма лишнего веса. Если сейчас в животе стало вдруг тепло, не удивительно, что пьяная я просто потеряла голову.

— Я не трачу время попусту, Карина. У меня его нет, — сказал он и посмотрел мне за спину.

Я инстинктивно повернулась. В кухню вошёл заспанный сенбернар. Остановился, глядя на меня с тем же пренебрежением, что и его хозяин. Подошёл вплотную, понюхал руку и фыркнул. Потом чихнул.

— Похоже, от тебя воняет, — с не появившейся на губах усмешкой заключил Сафронов. — Ему не нравится.

Сенбернар принялся лакать из огромной миски. Громко и с наслаждением. Этот звук действовал на нервы. Мне вообще всё действовало на нервы. Я стояла в кухне-гостиной квартиры, где должна была сейчас жить сама, рядом с мужчиной, который месяц назад выставил меня, с мужчиной, который несколько лет назад был никем. А теперь никем была я, и так считала даже его собака. И всё это бесило!

— Воняет тут только от тебя, — гневно прошипела я. — В отличие от тебя, я имею привычку принимать до завтрака душ и причёсываться. А ты…

— А я? — В одну секунду от его расслабленности не осталось и следа. Кирилл поставил чашку на подоконник и мгновенно оказался рядом.

Я сделала глубокий вдох. Рядом с ним. Вдохнула исходящий от него запах свежести и кофе. Губы Кира искривились. Рука легла мне на зад и поползла вверх, свитер вместе с ней.

— Что «я», холодная девочка? Договаривай. Или язык проглотила?

Да, проглотила. Пальцы оказались над поясом джинсов. Глядя сверху вниз, он медленно водил по голой коже, и тепло в животе становилось сильнее. Между ног тянуло, и он понимал, что со мной. Прижался бёдрами. Я отступала, пока не упёрлась спиной в холодильник.

— У тебя ничего не осталось, Карина, — выговорил он тихо. — У тебя и раньше ничего не было, только понты и деньги отца. Ты — пустышка.

— Тогда что ты бегал за мной, как ослик за морковкой?

— Дураком был.

— А сейчас стал умным? — Я всё-таки нашла силы и схватила его за руку.

Его пальцы исчезли, но сам он не отошёл. Навалился ещё сильнее, уперевшись ладонью в холодильник.

— Да.

Вновь свитер пополз вверх. Только сбоку. Добравшись до края моих джинсов, Кир наклонился и вдруг прихватил зубами мочку уха. По телу прошлась дрожь. Его пах тоже стал твёрдым.

— Именно поэтому вечером я за тобой заеду, — просипел он у меня над ухом. — Поедем избавляться от проблемы. Хочу быть уверен, что ты не повесишь мне на шею своего сопляка. Для тебя это было бы удобно — родить и жить в удовольствие. Но со мной это не прокатит. За мой счёт ты жить не будешь, Кари. Я не хочу иметь ничего общего с ни с тобой, ни с твоей семьёй.