- Ма-а-а-арик! Ты невероятный! И я очень люблю тебя, ты у меня как второй сын, практически! Мы с мамой твоей уже столько лет дружим. Да, началось это вынуждено, но сейчас мы обе вполне искренни! Да я уже давно готова тебя крестить, в конце концов!

- На хер это все! Я тебя люблю! Десять лет, десять, сука, лет! Чего только не перепробовал, но нет! Только ты одна перед глазами! – тут Марк начинает рычать и рыдать.

Я сваливаю в коридор, потому что не место мне тут, бл*. Да и батю, если что, перехватить надо.

За семейное счастье родителей я не переживаю. Марк для мамы, реально, инцест, а она на такое не пойдет никогда.

Сука, но как же больно. И за него, и за себя. Хотя за него можно и порадоваться – много бы я отдал, чтобы так Ладу тискать и признаваться во всем.

Из кухни слышны всхлипы и уговоры. Хочется уйти или хотя бы заткнуть уши, но я против воли впитываю все эти правильные и мудрые слова:

- Марик, милый, услышь меня, прошу. Признай, что безнадежно это все. Отпусти безнадежное. Позволь себе увидеть других. Пойми, не быть нам вместе. Не из-за того, что я счастливо замужем. Ты для меня ребенок. Сын. Мальчик, о котором надо заботиться. Позволь себе быть счастливым. Поверь мне, прошу тебя.

Вой, что я слышу после – самое страшное, с чем доводилось в жизни столкнуться.

И я, я сейчас тоже хочу выть вместе с братом. Потому что это страшно и больно – знать, что твоя любовь обречена. Надеяться, мечтать, ждать, а потом, хлоп, мордой в асфальт.

В кровь все. На куски.

Без будущего. Без надежды.

Просто все.

Мать еще мягкая, заботится о нем, идиоте.

И тут, по всем законам жанра, открывается дверь. Папа Влад входит и, окинув взглядом прихожую, с понимающей усмешкой замечает:

- Что, накрыло Марка?

Мое дело что? Только подтвердить:

- Да, рычит, злится.

Отец спокойно ставит портфель и рюкзак на тумбу, раздевается и продолжает, как ни в чем не бывало:

- Наконец-то прорвало. Пора уже ставить точку и жить дальше. Всем.

Как дебил переспрашиваю:

- Всем?

- Конечно, ты же не думал, что маме твоей легко, когда рядом столь интенсивно и серьезно страдает близкий человек?

- Ну, мама сразу говорила, что это бесперспективняк, – вздыхаю, потому как и мне она говорила, что пора бы уже в себя прийти и начинать жить, а не существовать. Но кому это?

Отец хмыкает:

- Но вам-то насрать всегда было на то, что взрослые говорят, если вашим идеям поперек, так ведь?

Молча киваю. Что тут скажешь? Правда.

Вместе идем в ванную комнату, моем лица и руки. Отряхиваемся, как последние собаки. Брызги по стенам, мама опять будет ворчать. Но нам сейчас это первобытное единение важно. Тяжело обоим. И я не вижу в отце ревности, только боль:

- Знаешь, как страшно просто подумать, что у меня могло не получиться? Это же ужас – жить без нее.

- Не знаю. Но мне нестерпимо больно столько лет, что я, кажется, вообще не помню, как это – жить без этой выворачивающей и разрывающей боли.

- Рус, ты должен шагнуть вперед. Пора уже внести ясность. Ведь было же у вас?

Было. Было. Только тот безумный, сладкий и острый поцелуй после моей защиты проекта по истории в десятом классе и держит меня на плаву столько лет.

Ей было не все равно. Она горела вместе со мной. Она откликалась, она отвечала. Она хотела.

Ей не было все равно.

Из кухни появляется мама. В слезах.

Пока отец ее обнимает и утешает, я прохожу вперед. Марк стоит у раковины, вцепившись в столешницу. Спина напряжена, голова опущена.

В кухне тихо.

Подхожу ближе, нарочно шаркая тапками. Хлопаю между лопаток.

- Прорвемся, бро? – звучит вопросительно, хотя я мечтал, что это будет утверждением.