Вообще-то, нашему “ангелочку” было уже десять на тот момент, и она сама себе шила одежду. И мне. Мой топ-бандо — её мелких ручонок дело. Родители этой красотки вздёрнулись ещё девять лет назад, и одним из них был… мой брат. С того дня, как пришлось бросить на гроб родного человека ком земли, я завязала для себя тему рождения детей, мне стало казаться, что все проблемы из-за них.

Мои папенька и маменька развелись после рождения Мани. Мой брат и его странная жёнушка — умерли после рождения Мани. Даже если всё это с ней самой никак не связано, я точно знала, что дети — зло. Пусть не худшее на свете, но пока принёсшее мне одни проблемы. Смешно вспоминать это сейчас, когда у меня трое таких “Манек”, и сама “Манька” ушла, хлопнув дверью, потому что я, видите ли, вмешалась в её личную жизнь. 

Не спрашивай… Расскажу когда-нибудь позже. У неё трудный период, а у меня он был тогда, в подворотне, когда я стояла напротив тебя и залипала.

— Чего пялишься? — спросил ты и расчесал пальцами волосы. Ты волновался — я знаю.

— Нельзя?

— Нет, смотри, — ты даже пожал плечами.

— Как великодушно, спасибо. 

И я в два шага оказалась рядом. Стала смотреть прямо в твои глаза, чтобы смутить. Но ты не смутился. Я была уверена, что поцелуешь, прямо чувствовала, что ты этого страшно хотел. Мне было из-за этого дико смешно. Я — девчонка с афро-косами, с пирсингом-монро и камушком в пупке. У меня есть татухи, и я слушаю всякую странную иностранщину. А ты — мажор, у тебя иномарка, родители, наверняка, какие-то дико крутые перцы. Носишь костюм, зализанные волосы и айфон 3G.

— Насмотрелась? Можем идти? 

Ты откинул голову назад, глядя на меня сверху вниз, и у меня сердце ушло в пятки. Всё тело сладко задрожало от этого твоего мудацкого жеста. Я бы даже дала тебе, пожалуй, пощёчину. Но случайно нажала в кармане на кнопку плеера, и заиграли «Evanescence». Рандомный выбор и такая группа… Я вообще-то не фанатка… наверное. Строго говоря, вкус у меня был ужасно странный и выровнялся только к двадцати пяти.

— Я ради тебя от наушников не избавлюсь, имей в виду.

Ты безразлично пожал плечами, и дальше мы шли, как прежде: я — в наушниках, ты — хромал следом. Чтобы тебе не приходилось торопиться, я шла медленно, пинала бутылки и пакеты, купалась в лунном свете, иногда подпевала или пританцовывала и, если видела твою улыбку, отворачивалась, чтобы молча таять. Если бы можно было идти вечно… я бы шла, клянусь. Только бы это длилось и длилось. Иногда я останавливалась на перекрёстках и оборачивалась, а ты, видя, что я жду, хромал нарочито сильнее, но при этом улыбался. От меня к тебе летели странные ни на что непохожие искры. Я не могла тебя терпеть и не хотела ничего о тебе знать. Ты — чужое, инородное, ненужное. Не хотела я знать, чем занимается твой папа, кем работает твоя мама и откуда у тебя эти часики на запястье. Не хотела слышать ни-че-го.Хотела идти по залитым лунным светом улицам, слушать «Rasmus» и чтобы ты, мой незнакомец по имени Марк, плёлся следом. Я была счастлива, что так круто одета, что сделала вчера новые косы, вместо уже отросших. Что накрасила бордовой помадой губы и купила монро в тон серьге в пупке.

На очередном перекрёстке я не обернулась, а ты подошёл слишком близко. Настолько близко, что я оказалась в облаке твоего запаха, а заодно и твоего тепла. Было сыро и прохладно — всё как я люблю, но вдруг захотелось завернуться… в тебя, как в плед. Странная мысль, что ты обнимешь, прострелила током с головы до ног, и я каждой клеточкой потянулась к тебе. Ты почувствовал, должно быть, потому что твои пальцы коснулись меня сквозь рубашку. Просто взял меня за плечи, и я ощутила спиной твою грудь. Ты глубоко дышал, я тоже. И заворачивалась в тебя, как в тот плед, о котором мечтала. Было горячо и остро. Мы стояли так, пока не загорелся зелёный, потом он погас. Красный, и снова зелёный. Ты почти не шевелился, и твои руки лежали на моём животе и касались серёжки в пупке. У тебя крупные ладони, они очень мягко держали меня, прижимая к себе, и от этого кружилась голова. Твой запах кружил, твоё тепло кружило и щекотало нутро. Я посмеивалась от волнения и утопала в тебе всё сильнее, вжимаясь в твоё тело дальше и дальше, словно стремилась пройти насквозь. Ты не приставал, не лез ни под топ, ни в труселя. Прижался щекой к моей макушке. Ты — чужой мужчина лет двадцати с небольшим — прижимал меня к себе. Меня, никогда и ни к кому раньше не прижимавшуюся.