САШЕНЬКА. Вы и сейчас продолжаете считать так?

ИСАЕВ. Да.

САШЕНЬКА. Я поцелую вас, Максим Максимыч, можно?.. Милый мой, дорогой человек, а ведь ваши читатели газетами окна на зиму заклеивают и фамилию вашу пополам режут – я сама видела.

ИСАЕВ. Сашенька, Сашечка, Саша…

САШЕНЬКА. Я пойду за вами куда позовете. Я готова нести на спине поклажу, в руках – весла, а в зубах – сумку, где будет наш хлеб. Я готова быть подле вас всюду – в голоде, ужасе и боли. Если вы останетесь здесь – я останусь подле вас, что бы вам ни грозило.

ИСАЕВ. Скоро утро. Ложитесь, я буду сидеть подле вас.

САШЕНЬКА ложится на кровать. ИСАЕВ укрывает ее медвежьей полостью. Сидит возле нее и поет ей колыбельную песню. Открывается дверь.

СЛЕСАРЬ (со сна). Кто?! Что?! Куда?!

ТИМОХА. Тише ты. Я это, егерь Тимоха.

СЛЕСАРЬ. А-а… (Сонно.) Ну, проходи.

ИСАЕВ.Ну?

ТИМОХА. Будет зверь. Айда спать, а то завтра маятность предстоит.

ИСАЕВ. Места для нас определил?

ТИМОХА. Порядок.

ИСАЕВ ложится подле Сашеньки. ТИМОХА укладывается на полу и тушит лампу.

ИСАЕВ. Сашенька, я очень верю прекрасному глаголу – «ждать». А вы? Спит. Сашенька – единственная женщина, которую я мечтал видеть всегда рядом…

Окно зимовья освещается желтым светом автомобильных фар.

Входит ГИАЦИНТОВ с тремя сотрудниками контрразведки.

ГИАЦИНТОВ. Тише топайте, люди спят. (Он подходит к постели и долго смотрит на лежащего Исаева.)

Центр сцены. Вдали – грохот канонады. Рваная колючая проволока. Луна искрится на снегу. Через это снежное мертвое поле, среди трупов убитых, идут БЛЮХЕР и ПОСТЫШЕВ.

БЛЮХЕР. Красный. Белый. Белый. Казак. Красный…

ПОСТЫШЕВ. Русские они все…

БЛЮХЕР. Правда крови стоит.

ПОСТЫШЕВ. Завтрашний бой решит все.

БЛЮХЕР. Слышишь?

ПОСТЫШЕВ. Что?

БЛЮХЕР. Вроде – песня…

ПОСТЫШЕВ. Нет. Лес стонет. Мороз стволы ломает.

БЛЮХЕР. Сердце разрывается, когда людей посылаешь с голыми руками на колючую проволоку, под пулеметы…

ПОСТЫШЕВ. Правда крови стоит.

БЛЮХЕР. Не забыли б только про это.

ПОСТЫШЕВ. Такое не забывают.

БЛЮХЕР. Знаешь, мне иногда прямо крикнуть хочется, и чтоб крик мой, словно обелиск, остался навечно: «Люди, дети, внуки! Помните про то, как голодные солдаты революции умирали за ваше счастье! Обязательно помните! Забыв тех героев, которые свершили самую великую и добрую революцию, вы предадите самих себя, свое сердце, свою мечту!»

ПОСТЫШЕВ. Они будут помнить.

БЛЮХЕР. Пошли в окопы. Через час – штурм Волочаевки.

ПОСТЫШЕВ. Слышишь?

БЛЮХЕР. Что?

ПОСТЫШЕВ. Ночь какая божественная.

БЛЮХЕР. Стрелять перестали совсем…

ПОСТЫШЕВ. В такую ночь стрелять – красоту рушить.

БЛЮХЕР. Ну, до утра, Пал Петрович.

ПОСТЫШЕВ. До утра, Василий Константинович…

БЛЮХЕР. Пал Петрович… А ведь верно… Поют… Мужики поют… Слышишь…

Поют мужики протяжную песню – о доме, который бросили, о детях, которые остались одни, о бабах, которые одни горемычничают. Подходит ГРЖИМАЛЬСКИЙ.

ГРЖИМАЛЬСКИЙ. Василий Константинович, дальнейшее ожидание деморализует войска. Моя жена в свое время ставила любительские спектакли. У них был термин – «передержать спектакль». Пусть лучше выпустить чуть раньше, поможет энтузиазм, напор, горение.

ПОСТЫШЕВ. Андрей Иванович, дорогой, фронт – не спектакль, там не из игрушечных пистолетов стреляют.

ГРЖИМАЛЬСКИЙ. Если б я решил саботировать – то лучшей ситуации не сыщешь. Все вокруг ропщут, считают, что это мы, бывшие генералы, удерживаем вас от последнего броска…

БЛЮХЕ Р. Кто именно?

ГРЖИМАЛЬСКИЙ. Увольте от точного ответа, я считаю это доносительством.

БЛЮХЕР. Помните Пушкина. «Мы ленивы и нелюбопытны»? Мы еще склонны прикрывать невежество – в военной науке тоже – презрительной ухмылкой обожравшегося культурой Фауста. Соскобли с иного «Азбуку коммунизма» – и предстанет голенький крикун-обыватель.