Как-то вечером она заявилась в зал, где я в это время развлекала Альфонсо д’Эсте, сына герцога Феррары, – мрачного юношу с огромным носом и грубыми чертами лица. Он принес мне в подарок сокола. Птица восседала на шесте в руках слуги, облаченного в кожаную куртку на мягкой подкладке и рукавицы, а я с опаской поглядывала на нее и думала: не дай Бог моему Аранчино попасть под этот острый клюв. А еще я думала о том, знает ли синьор д’Эсте, что если женщины и участвуют в охоте, то девочки моего возраста – нет. Я занимала его разговором, пытаясь найти вежливый способ отказаться от дара, и тут появилась Джулия. Она шла, неся перед собой живот, одетая в бордовый бархат, в украшенном драгоценностями чепце на уложенных волосах.

Альфонсо д’Эсте выпучил глаза. Джулия остановилась перед камином розового мрамора – одним из немногих, который действовал, – и изобразила дрожь:

– Какая холодина! Боюсь, как бы снег не пошел.

У меня с языка чуть было не сорвалось, что в Риме почти не бывает снега, как вдруг она сняла чепец, и волосы упали ей на плечи.

– Я их вымыла сегодня утром, но теперь они будут сохнуть целую вечность.

Я бы с радостью затолкала ее в огонь. Адриана, сидевшая поблизости в алькове, чтобы не оставлять меня одну, издала оскорбленный вздох. Замужние женщины, в особенности беременные, не должны показывать свои волосы, как куртизанки.

Синьору д’Эсте оставалось только смотреть. На лице его все яснее проступало любопытство, он стал похож на кота, увидевшего мышку. А я вышла, извинившись: он ведь явился ради меня. Я понеслась вверх по лестнице, и мы с Пантализеей принялись рыться в сундуках. Не прошло и часа, как я вернулась: Джулия попивала вино и хихикала с сыном герцога. Я вошла неторопливым шагом, облаченная в фиолетовое платье, шуршащее при ходьбе. Мои распущенные светлые волосы лежали на плечах под кружевной накидкой.

Он вздохнул и заявил с неожиданной любезностью:

– Луны не бывает без солнца.

Джулия смерила меня неласковым взглядом. После того случая она непременно присутствовала при всех визитах, как бы скучны они ни были. Стойко встречала поднесение в дар всего, что только можно представить: от отрезов парчи из Святой земли до бочонков амонтильядо из Испании и свежих карпов из озера Гарда. Наконец схватки одолели, и ей пришлось отправиться в родильные покои, иначе она бы разродилась на глазах у наших гостей.

– Она тебе завидует, – говорила мне Адриана. – Боится потерять свою красоту и любовь твоего отца. Теперь, после рождения ребенка, она стала матерью, как Ваноцца, а ты, мое дитя, остаешься чиста, как ангел.

Мысль о зависти Джулии рождала во мне темное чувство. Но после моего обручения с Джованни Сфорца папочка дал указание секретарю направлять визитеров в его канцелярию. Так я и оказалась стоящей на табурете, с руками и ногами, исколотыми чересчур усердной швеей, тогда как Джулия ничуть не утратила своей красоты, хотя и долго оправлялась после родов.

В коридоре раздались шаги. Я повернула голову к двери. Он даже порог не успел переступить, а мы все уже знали, кто пришел. В особенности Джулия: прежде чем папочка открыл дверь, она выхватила ребенка у кормилицы и устроилась с ним на скамье.

Папочка приказал построить приватный проход между Сикстинской капеллой и нашим палаццо, чтобы посещать нас в любое время, но вот уже несколько недель к нам не заглядывал. Теперь он предстал перед нами, будто облако, озаренное солнцем: отделанная мехом горностая накидка, туфли, сутана и даже круглая низкая шапочка-пилеолус из белой парчи – все это придавало красноватый оттенок его смуглой коже, а глаза делало похожими на черные бусины. Швеи поклонились ему. Он улыбнулся им, похлопал Муриллу по голове, облаченной в тюрбан, потом наклонился и поцеловал Джулию. Она сунула ему малютку Лауру – очень не вовремя, потому что девочка в этот миг испустила вопль.