Начальник прибежал обрадованный, ухватил свежий Огонёк, плюс Московские новости и журнал Знамя с очередным остроразоблачительным романом. И Камчатскую правду он тоже прикупил, чтобы быть в курсе местных проблем. А мы его обрадовали разлитой Столичной – ну выпили, закусили консервами, начальник начал вслух зачитывать самые интересные места из Огонька, а я пока продолжу о целях нашего посещения этого забытого богом места.

Итак, в восьмидесятые годы у советских подводников и противо, если можно так сказать, субмаринщинков остро встал вопрос незаметности – у американцев и французов подводные лодки были супер-тихоходные, не слышно их было и не видно, в отличие от отечественных, которые ревели, как носороги в брачный период. Выход из этой прискорбной ситуации виделся двоякий – во-первых надо было кардинально снижать шумность нашей техники, что и делалось, но другими специально обученными людьми (если помните, был дикий скандал с продажей нам японских прецизионных станков, на которых вытачивали ведущие валы для подлодок). На а во-вторых можно было обеспечить лучшую обнаруживаемость техники вероятного противника, грубо говоря придумать и внедрить следящие устройства повышенной чуткости, которые находили бы вражескую технику в условиях даже и очень слабой слышимости. Вот этим наш институт как раз и занимался. В бухточке, куда нас должны были вскоре перебросить, притаилась воинская часть, занимающаяся как раз этими вот вопросами – акустическим зондированием мирового океана. А мы сочиняли оборудование для эхолотов и программное обеспечение для них заодно. Такие дела.

Однако вернёмся к нашим баранам, то бишь на территорию морского вокзала… это немного другой морвокзал, чем, к примеру, на Балтике или на Чёрном море. Там-то регулярные рейсы отправляются чуть не каждые полчаса в самые разные концы света, о местном сообщении уж и говорить не приходится. А здесь что – раз в неделю во Владик, два раза в неделю в Певек, раз в месяц остров Беринга, ну и паром на ту сторону бухты, вот и всё сообщение. Скучно. Хотя зал ожидания практически заполнен, не знаю уж, кто и зачем тут сидит, наверно такие же, как мы, в основном, ночь коротают. Я прислушался, о чём там мои коллеги разговаривают – оказалось, что всё о том же, о неизбывном, про культ личности, про товарищей Сталина, Берию и примкнувших к ним в последнее время Кагановича, Молотова и Мехлиса. Тон задавал Петрович, как самый начитанный. Я послушал минут десять и не выдержал.

– Ну что вы все, как дети малые – Сталин-Сталин, тиран-тиран, кровавый-кровавый. А при ком индустриализацию провели? До 17 года самое большее, что у нас было на селе, так это паровая мельница, а в 30-е годы и тракторы, и всё остальное. Войну при ком выиграли? Я понимаю, что это не благодаря, а вопреки, но всё-таки – при ком? Атомную бомбу когда сделали? Да и задел по космосу в конце 40-х, начале 50-х произошёл.

– А коллективизация? – вскипел Петрович, – а 37-й год? А катастрофа начала войны? А слезинка невинного ребёнка?

– Были перегибы, как без них. Но покажите мне пальцем на того руководителя, при котором люди не гибли? Что, трудно?

– Не, такого конечно не найдёшь, – несколько сбавил разоблачительный пыл Петрович, – но тут дело в масштабах. Одно дело десятки-сотни и совсем другое тысячи-миллионы. И потом, как нас классики учат там – нельзя перейти на новую ступень развития, не проанализировав ошибок прошлого.

– Ну так классики учат анализировать, а не шельмовать с особым цинизмом. Так можно с грязной водой и ребёнка выплеснуть. Нельзя видеть одни тёмные страницы прошлого, хотя их там конечно немало было, надо ж и положительное рассматривать. А Огонёк ваш мне напоминает несмышлёного пацана, который увидел, как родители в спальне сексом занимаются, и теперь рассказывает каждому встречному-поперечному подробности этого, да прибавляет, какие они сволочи.