Женщин совсем мало, я покосился на приунывшего Фицроя, что-то Дронтария выглядит милитаризованной не меньше Уламрии, все суровые и напряженные.

Со стороны главного корпуса, куда мы направляемся, раздался дикий крик, полный муки и невыносимой боли.

Наш провожатый помрачнел, а я спросил невольно:

– Я думал, пыточные везде в подвалах…

– Здесь юг, – заметил Фицрой с неодобрением. – У них все не как у людей.

Офицер помрачнел, процедил сквозь зубы:

– Его величество предпочел бы пытки.

Крик раздался снова, страшный, нечеловечески мучительный, словно от дикой боли душа стремится расстаться с телом, но то никак ее не отпускает.

Я переспросил:

– Король пытает лично?..

– Король никого не пытает, – отрубил он.

Вид у него был такой, что я спросил невольно:

– Не понял… это король?

Он ответил хмуро:

– Да.

– Что с ним?

– Болен, – отрубил он. – Уже давно. И ему все хуже и хуже. Лекари говорят, осталось несколько дней. А то и часов.

Я покосился по сторонам.

– То-то столько повозок, украшенных золотом. Съехались все претенденты на трон?.. Это понятно. И понятно, почему почти нет женщн.

Он протянул руку, преграждая нам путь.

– Не сюда. Я проведу коротким путем.

Коротким этот путь не показался, совсем наоборот, нас с Фицроем довольно долго вели тесными коридорами, в одной из комнат велели оставить все оружие, так принято, ничего личного.

Дикий крик раздался совсем близко, за дверью, возле которой застыли стражи, несколько слуг и какие-то королевские советники с очень скорбными лицами.

Офицер сказал шепотом:

– Когда у его величества эти боли, крики слышны на половину города… Женщины плачут от сочувствия.

Я кивнул, я не женщина, да и не мой это король, а всех жалеть – язву желудка заработать, а демократ прежде всего должен беречь и жалеть себя, а также восхищаться собой и любоваться, это продлевает жизнь и повышает ее статусность.

– Грустно, – сказал я, – да, грустно. Но вы уверены…

Он ответил нехотя:

– Его величество не прекращает быть королем. И велит докладывать обо всем, что происходит в королевстве. Но все же, глерд, хотя от королевы Орландии с пустяком не пришлют человека, все же пощадите короля и не задерживайтесь у него ни на минуту.

Я ответил с содроганием плеч:

– Глерд, я сам не выношу даже вида больных! Передам послание и сразу же смоюсь.

Он посмотрел на меня со странной смесью укора и благодарности.

– Да, глерд… это было бы… да.

– Фицрой, – сказал я, – побудь здесь, постереги оружие. А то кто знает, что тут за порядки.

Он ответил с готовностью:

– Да-да, ты прав. Рожи у всех какие-то не совсем, а меч у меня, сам знаешь, цены ему нет…

Офицер переговорил со слугами, один отворил передо мной дверь, я переступил порог и остановился, обволакиваемый тяжелым воздухом, наполненным сильным запахом гноя, тяжелой болезни и безнадежного страдания.

На ложе, окруженный подушками и подушечками, распластался крупный человек с нездоровым одутловатым лицом и воспаленными набрякшими веками.

С той стороны расположились трое лекарей, двое сидят у постели, третий наклонился над больным и всматривается в его лицо, время от времени приподнимая ему веки.

На меня покосились с неудовольствием, а слуга, что вошел со мной вместе, осторожно приблизился к постели с распластанным, как рыба на столе у кухарки, королем.

– Ваше величество…

Астрингер прошептал едва слышно:

– Говори…

– Посол от королевы Орландии, – сказал он негромко.

Астрингер с великим трудом скосил на меня взгляд залитых кровью из-за полопавшихся сосудов глаз.

– Что… с нею?

Я ответил с поклоном:

– В полном здравии, чего желает и вам, ваше величество.