— Под винодельней… — дошло наконец-то до Тео.

— Именно! Молодец вы, госпожа, быстро соображаете. Вот я, скажем, два месяца понять не мог, почему тут застрял. Как в августе помер, так до октября и мучился: почему всеблагой огонь меня к себе не берет? Ну, грешил, конечно. И вино любил сверх меры, и женщин любил, и в картишки поигрывал… Но ведь если за такое из пречистого огня души изгонять — так кто же тогда на небе останется? Только язвенники и импотенты? Простите, госпожа, — призрак смущенно пригладил седой ежик волос. — В общем, думал я, думал — а потом вспомнил. Я же пальцы под порогом прикопал! Побоялся, что собаки выроют, играть начнут — ну и запрятал как мог. А оно, значит, вон как обернулось…

— Очень вам сочувствую, — Тео было искренне жаль незадачливого призрака. Если верить книгам, неупокоенные духи отличались мерзейшим нравом, но дедуля Грино казался совершенно безобидным. Вот только… — А зачем вы Соннере вино портили? Огорчились, что наследники ферму продали?

— Да в ослиную задницу этих обалдуев! — внезапно взвился Грино. — Как были ленивыми тупицами, так и остались! Не продай они ферму, все бы тут развалили, рукосуи. Растил детей, растил — и вот она, радость на старости лет. Получай, дедуля Грино, наследничков… Ну да что теперь. Свою голову на чужие плечи не поставишь.

— Но если дело не в продаже фермы, то почему тогда… Из-за переделок, которые затеял Соннера?

— И переделки в ослиную задницу.

— Так в чем же тогда дело?

— Да в том, что Соннера — скотина! — оскалившись, рявкнул призрак, разом наливаясь темнотой и увеличиваясь в размерах. — Первостатейная скотина, я бы с таким за один стол не сел, руки бы ему не подал, паршивцу! Бывают же люди… Тьфу! — призрак сплюнул, и по полу разлетелись тускло мерцающие капли эктоплазмы.

— О. Понимаю вас. Господин Соннера… действительно производит неоднозначное впечатление, — кивнула Тео. — И чем именно вас так обидел новый владелец фермы?

— Ну что вы такое, госпожа, говорите… При чем тут я? Я, слава огню, помер — спокойно, во сне, еще и коньячок нового урожая вечером попробовал… Хорошо, в общем, я умер. А люди-то остались! Хромой Мартин у меня семь лет за скотиной присматривал — так Соннера его через неделю после покупки фермы уволил. Сказал, что Мартин пьет много. Так это ж винодельня, а не храм! Тут все пьют! Винченцо жалованье в три раза урезал — дескать, мало работает, приходит поздно. А что у Винченцо жена больная, и он с утра ее кормит-моет-до ветру водит — так на это Соннере плевать. Ходит, надутый, как индюк, орет на всех, нос в небо дерет. А сам не умнее чурбана, на котором я дрова колол! Рябого, собаку мою, со двора прогнал. Кто теперь ферму сторожить будет? Рябой тут родился, тут вырос, каждый угол знает, мимо него даже мышь пробежать не могла — но нет, не годится Рябой. Старый, оказывается. Беспородный,— призрак осекся, по привычке попытался вдохнуть, но только беззвучно разинул рот. — А я Рябого со щенка растил. От него сука отказалась, так я сам молоком выпаивал из рожка, как младенчика. Хороший был песик, веселый. Я ему говорю: умри, а он на землю падает, как будто неживой. Смешно было.

Замолчав, Грино некоторое время тихонько покачивал ногой, наблюдая, как похоронный, с тончайшей подошвой штиблет проходит через дерево в бочку.

— Ну вот зачем, а? — тоскливо ссутулился дух. — Что, обеднел бы Соннера Рябенькому миску похлебки поставить? А хоть бы и не ставил… Парни бы прокормили. Так нет же… Выгнал… Рябенький потом долго под воротами тосковал: ждал, когда обратно пустят. Не пустили.