Ильина отправили в медсанбат, привезенные им документы – в штаб, а экспата посадили под замок в каком-то сарае, где обреталось еще несколько бойцов. На робкие протесты энкавэдэшник отреагировал вяло. Буркнул «разберемся» и был таков. Дивин решил обождать. А что, в принципе местные в своем праве – если подумать, то личность он для них абсолютно непонятная. Имелось бы удостоверение, тогда другое дело. А так… бросили и забыли. Даже на допросы несколько дней не вызывали.

У Григория создалось впечатление, что представители местной контрразведки чего-то ждут. И он даже примерно представлял, что именно – видать, в руки подобравшим его после крушения людям попало кое-что из снаряжения и оборудования сбитого «Когтя». А тот вредный старикан – Махров – сумел в нем немного разобраться и объяснить, какую ценность они представляют. Оставалось надеяться, что окруженцы будут пробиваться к своим еще долго.

На пятые сутки до него все-таки дошла очередь. Дивина кликнули на выход и отвели в сильно натопленную избу. Дали карандаш и тоненькую пачку бумаги. Велели написать подробно все, что он помнит, что видел и что знает.

– В районе, где тебя подобрали окруженцы, – терпеливо объяснял ему спустя пару часов старший политрук, проводивший проверку, разбирая каракули экспата, – действительно пропали три звена штурмовиков. Их послали уничтожить немецкую колонну бронетехники, обнаруженную нашей разведкой. Только вот беда – сержанта Дивина ни в одном экипаже не было!

– Так я никогда и не утверждал, что я Дивин, – терпеливо отвечал Григорий. – Вы же в курсе, товарищ старший политрук, что у меня после падения с памятью неважно.

– Да-да, – отмахнулся от него особист. – Командование сводного отряда указало в сопроводительных бумагах, что это они так поняли твое бормотанье. А ты про себя ничего не вспомнил за это время?

– Увы! – Экспат постарался ответить как можно более искренне. – Постоянно пытаюсь, но пока безрезультатно.

– Жаль. Ну а полет последний? Как летел, что делал, переговоры по радио, может, какие вел?

– Смутно, – осторожно сказал Григорий. – Вроде бы из-за облаков вывалился и на немцев напоролся. Они на дороге прямо подо мной оказались. На гашетку нажал, потом сразу сильнейший взрыв, вспышка перед глазами, запах гари, удар и все.

– Негусто, – постучал карандашом по столу старший политрук. – У меня, правда, имеется донесение покойного ныне политрука Залыгина. В нем он утверждает, что ты нанес серьезный ущерб фашистам и тем самым спас отряд. И капитан Ильин данный факт подтверждает. Выходит, ты герой, а, Дивин?

– Вам виднее, – уклончиво ответил экспат. – Как я могу об этом судить, если помню все фрагментами?

– Что ж, проверим, – подытожил особист. – Посидишь пока в сарае. А мы подождем, что на наш запрос из авиаполка ответят.

– Скажите, – рискнул спросить Григорий. – А про отряд наш ничего не слышно? Я когда улетал, они в бой с немцами вступили – меня прикрывали. Может, вышел кто?

Старший политрук помрачнел.

– Разгромили их, – глухо сказал он. – Окружили и разгромили. В живых никого не осталось. Местные жители сообщили, что было несколько пленных, но об их судьбе пока ничего не известно.

«Ишь ты, – сообразил экспат, – они, получается, в тыл к немцам разведгруппу забросили, раз местных жителей сумели опросить. Видать, Махров-то напел знатно. Да, странный старикан. Хотя, может, и какая-то другая причина была – не зря же, как выяснилось, в отряде рация оказалась».

Прошло еще три дня тягостного ожидания. Дивин отчаянно мерз в продуваемом всеми ветрами сарае, голодал, но стоически переносил это нелегкое испытание, выпавшее ему. Однажды его навестил врач. Осмотрел ожоги, похмыкал, а потом велел мазать какой-то вонючей гадостью из маленькой баночки. После этого другие обитатели сараюшки предпочитали не приближаться к экспату из-за резкого запаха.