– Не стоите вы этого.

– Да я не для себя одного прошу. Ведь мне и твой рот кормить приходится.

– Ах вы, мерзавец! – воскликнула она. – Вы обогатились моими деньгами и вещами, и еще смеете попрекать меня кормлением!

– Зачем так? Зачем? Я не попрекаю, я хочу выяснить перед тобой хозяйственные соображения, – сказал он спокойно. – Муж трудится, заботится о приращении дома, покоя себе не знает, а жена не хочет даже языком шевельнуть на пользу хозяйства. Посмотри, кстати, какие я канделябры бронзовые приобрел. Это уж не в залог взял, можешь быть спокойна, а купил. У вдовы одного нашего бывшего сослуживца купил и очень дешево дал. От нужды и продала. Но дура, совсем дура. Настоящей цены вещам не знает. Продала за восемнадцать рублей, когда тут в лом ежели бронзу продать, то и тогда дадут тридцать. И какая художественная работа! Эти канделябры я смело перепродам за семьдесят пять рублей. Долго торговались. Ей очень хотелось взять за вещи двадцать пять. А я – пятнадцать. Она двадцать – я восемнадцать. Ну, на восемнадцати и сошлись. Очень уж ей деньги нужны были, до зарезу нужны. И отчего, глупая, к ростовщику не снесла? Всякий бы жид, наверное, ей дал бы двадцать пять рублей. Просто, я думаю, растерялась после смерти мужа. Что было деньжонок, на похороны истратила, а пить-есть надо.

Катерина Петровна молча разделась и тотчас же легла в постель. Муж долго еще возился в гостиной и в кабинете, но, когда пришел в спальную, жена не спала. Она при свете свечки, поставленной на ночном столике, читала книгу.

– Послушайте, Порфирий Васильич, – начала она. – Лягте сегодня спать в кабинете, оставьте меня одну в спальной.

– Это еще зачем? – удивился он. – Спальная общая, и я имею на нее такое же право, как и вы.

– Но я у вас как милости прошу. Не могу я с вами вместе, не могу… Или вы оставайтесь здесь спать, а я к вам в кабинет на диван уйду.

Порфирий Васильевич недоумевал. Он пожал плечами и вздохнул.

– Вот это новость для меня, – проговорил он.

– Прошу вас, потешьте меня, – упрашивала Катерина Петровна. – Мне сегодня нездоровится.

– Нет-с, не потешу. Зачем же я буду тешить непокорную жену! От вас только и слышишь одни неприятности.

Он начал раздеваться. Катерина Петровна вскочила с постели, завернулась в одеяло, схватила подушку и опрометью бросилась в кабинет.

– Стой! Стой! Куда ты? – закричал Порфирий Васильевич, бросившись за ней в кабинете в одном сапоге, но она уже захлопнула дверь и заперла ее на ключ.

Порфирий Васильевич ошалел.

– Отопри сейчас! – кричал он, шевеля ручку двери.

Ответа не последовало.

– Отвори, Катя! – раздавался его голос,

Но она молчала. Он понизил тон и продолжал:

– Но понимаешь ли ты, мне нужно в стол сходить. У меня там вещи, чужие заложенные вещи.

За дверями хранилось упорное молчание. Он стал говорить ласково:

– Катюша, голубушка, отопрись. Ну пожалуйста, отопрись.

Результат просьбы был тот же.

– Так ладно же, я с тобой завтра поговорю серьезно! – воскликнул он, удалился в спальную, лег в постель, но ему не спалось.

«Это черт знает, что за своенравная бабенка такая! – думалось ему. – Никак я ее подчинить себе не могу, никакой на нее управы не находится. Я и так, я и эдак – ничто не берет. А еще в некотором роде образованная, полированная женщина! Да отец-то ее и мать хоть люди и серые, невежественные, а куда лучше ее и сговорчивее. Тех хоть запугать можно чем ни на есть, и они сейчас сократятся, а у этой какая-то особенная неукротимая строптивость. Ну, что я ей, в сущности, сделал? Решительно ничего, кроме хорошего. Из серой семьи в благородные дамы вывел, а она этого не хочет даже и чувствовать. Нет, надо ее сократить, надо! Нужно принять решительные крутые меры, а то ведь эдак она просто на шею сядет и ноги свесит», – решил он, перевернулся на другой бок и силился заснуть, но спать не мог.