– Так ведь если виноват, что же думать? – тихо сказал Иван. – Виноват – отвечать буду. Как положено.

– Отвечать… – вздохнул юрист. – За исход суда я не беспокоюсь, но тень он бросит. И не только на вас – на весь коллектив. Мы держим переходящее знамя, рассчитываем на крупные льготы, а тут – это дело. Представляете?.. В каких вы отношениях с Никифоровым?

– Друзьями были.

– Уговорите его забрать иск назад. Дела он все равно не выиграет, только попортит кровь и себе, и вам, и нам.

– С сильным, значит, не судись? – тихо спросил Иван.

– В данном случае – безнадежно. От предприятия мы иск отведем, ну, а с вас что он получит? В лучшем случае – двадцатку в месяц…

Иван вышел от Ефима Лазаревича в полном смятении. Вначале он почти согласился с ним, что было бы лучше, если бы Федор забрал иск обратно, но упоминание о двадцатке сильно поколебало его. Двадцать рублей были для Федора суммой, и Иван готов был пройти через любой суд, только бы Федор ежемесячно мог получать с него эти деньги. Так было бы справедливо, если бы иск не коснулся при этом и других людей. Хотел этого Федор или нет, но своим иском он лишал их приработка, и Иван, понимая это, никак не мог прийти к какому-либо решению. Потоптавшись, он решительно свернул в отдел кадров.

У начальника шла летучка. Иван терпеливо дождался конца, ни до чего не додумался, но довольно ловко пересказал все Николаю Николаевичу.

– Так, – сказал начальник. – А в ведомости у тебя Прасковья дважды в месяц расписываться не забывает?

– Не забывает, – подтвердил Иван.

– А о том, что Никифорову пенсию оформили, знаешь?

– Небольшая она…

– А единовременное пособие считал? А премиальные, что ты им отдал, учел? А то, что местком пятьдесят процентов ссуды на себя берет, слыхал? Ну-ка, возьми счеты да подсчитай, что выходит. А выходит, – Николай Николаевич смотрел колюче, непримиримо, – выходит, что твой бывший помощник – хапуга и прохвост.

– Несчастный он, Николай Николаич. Калека.

– Раз калека, значит, делай, что душа желает? Вали на капитана, дои государство, как бесхозную корову, марай предприятие? Так?

Иван понуро молчал. Николай Николаевич вылез из-за стола, потирая бок, прошел к графину, запил порошок.

– Живот третий день горит, спасу нет, – сказал он, заметив внимательный взгляд Ивана. – И так двадцать лет одну кашку ем, а порой совсем невмоготу. Угостил меня фриц знатно: всю жизнь помню. Ты кури, чего жмешься. Окно открыто, выдует все.

Иван закурил, ладонью старательно разгоняя дым. Николай Николаевич вернулся на место, спросил вдруг:

– А этот… Прасолов как?

– Хороший работник, – твердо сказал Иван.

– Ну-ну, – не без недоверия проворчал начальник. – Мой тебе совет: иди к Федору и поговори начистоту. Пусть поймет, что потеряет, если будет настаивать. От моего имени сказать можешь твердо: Прасковью уволю к чертовой матери. И местком не поможет. Ты слово мое знаешь, Трофимыч.

– Знаю, – вздохнул Иван. – Ой, неладно получается!..

У Никифорова дома Иван остановился. Переложил кулек с конфетами в левую руку, правой долго вытирал мокрый лоб: никак не мог решиться постучать в эту до трещинок знакомую дверь.

– Можно, хозяева? – ненатурально бодро крикнул он, заглянув в маленькие темные сени.

В доме было тихо. Иван прошел внутрь, нащупал вторую дверь – в комнаты, постучал. Опять никто не ответил, и он открыл эту дверь и еще раз – все так же бодро – спросил:

– Можно, что ли?

– Кто? – спросили из-за перегородки.

– Я, Бурлаков.

Иван прикрыл дверь и старательно вытирал ноги. Он узнал по голосу Федора, хотя голос этот и показался ему странно приглушенным. Федор больше ничего не говорил, и Иван все тер и тер подошвы о старый, грязный половик. С печи, не мигая, смотрели четыре глаза: старики, не шевелясь, сидели там и молчали, как сычи.