– Тридцать два… сорок… пятьдесят семь…

Ворочались и стонали раненые. Старший лейтенант Чистяков, как командир, острее других чувствовал наше бессилие и обреченность. Сейчас фрицы, как в тире, выбивают окруженцев, но рано или поздно подкатят к сараю и проверят его. Дадут несколько очередей, люди кинутся прочь, и все будет кончено.

В таком бессильном напряжении прошло часа полтора или два.

Очереди стали реже, иногда вел огонь один ствол. Запас патронов, видимо, подходил к концу. Танк двинулся в нашу сторону и остановился у глинистой промоины в ста метрах от сарая. Дал еще одну очередь, которая, выбивая щепки, прошла над головами, дырявя наше убежище насквозь. На людей было жутко смотреть. Не выбраться нам отсюда, и выхода не видно. Как никогда мы все чувствовали приближающуюся смерть. Одни что-то тихо бормотали, кто-то молился или украдкой плакал. Наверное, так ведут себя перед казнью приговоренные к расстрелу. Хоть сиди, хоть кидайся с винтовкой на танк – конец один. Но должен быть выход. Не даст старший лейтенант перебить нас как беспомощных кутят!

– Боеприпасы по рации запросил, – одними губами прошептал ротный, но мы его услышали.

– Вот сейчас его и надо брать, – сказал Степа Кращенко. – Пока он за нас не взялся.

– Подожди…

Откинулся люк, и командир танка уселся на башню. Чистяков потянул меня за рукав:

– Федя, когда появится механик-водитель, выстрелишь в него. Целься в грудь, чтобы наверняка. Степан, а ты попробуй снять этого петуха с башни. Я вас подстрахую.

Почувствовав, что сидение заканчивается и предстоит бой, люди зашевелились, слышались возбужденные голоса. Чистяков, заряжавший винтовку, взятую у кого-то из раненых, сделал знак, чтобы все замолчали.

– Федор, тебе промахнуться никак нельзя. Понял?

– Не промахнусь, товарищ старший лейтенант.

Я понимал, почему первый выстрел должен быть в механика. Даже если бы сняли командира танка, а механик уцелел, он протаранил бы наше хлипкое убежище или, отъехав, пересел бы за пулеметы, которые пробивали сарай насквозь, через обе стены. Расстояние сто метров для винтовки пустяковое. Но это не стрельбище, там не дрожат руки, как сейчас. Я сжал и разжал кулаки, пристраивая ствол между бревнами.

– После выстрелов бежим двумя группами. Одну возглавляет старшина, вторую – Максим Усов. Они же бросят гранаты. Танк ими не подбить, но взрывы отвлекут экипаж, даже если Кращенко и Федя Егоров промахнутся.

Максим Усов, с повязкой на лбу, закрывающей правый глаз, – из бывалых солдат. И стрелять бы, возможно, доверили ему, но отколотая пулей щепка распорола кожу на лбу и бровь, лицо покрылось коркой засохшей крови. Но людей он повести сможет и одну из гранат докинет до цели.

– Значит, опять на пулеметы по полю бежать, – обозленно выругался один из бойцов. – Положат нас всех из двух стволов.

– Здесь мы тоже ничего не высидим, – не менее обозленно отозвался Чистяков. – Ясно?

– А вы, товарищ старший лейтенант, отселя руководить будете, – не унимался тот же голос.

– Я буду во второй группе вместе с Усовым, а если ты, умник, в атаку не поднимешься, пристрелю на месте.

– Это вы могете… Побежим, куда деваться.

– Все, хватит болтать. Приготовились.

Я вспомнил фамилию говорливого бойца. Швыдков. Мужик, уже в годах, не верил, что мы одолеем танк, и наверняка считал ситуацию безнадежной. «В плен… в плен надо сдаваться, если жить охота», – эти мысли легко угадывались, и я его понимал. После бесконечного отступления, смертей, в нашем теперешнем положении это был, по его мнению, единственный выход. Почему он тогда не убежал ночью вместе с теми четверыми? На этот вопрос я не успел сам себе ответить. Из люка не спеша вылезал механик-водитель. Моя цель, в которую я не имел права промахнуться.