Вдоль пирса и на рейде мирно спали ремонтируемые суда, чуть покачиваясь на пологой волне.

Шестаков, лицо – в машинном масле, окинул корабли взглядом и сказал Лене:

– Я так долго не мог привыкнуть к их силуэтам.

– Почему?

– Я ведь всегда плавал на боевых судах – у них приземистые, злые контуры хищников.

Лена заметила:

– А эти – добродушные, пузатые работяги. Посмотри, они даже горбятся от усталости… Знаешь, Коля, мне эти как-то больше по сердцу!

Шестаков засмеялся:

– Если по-честному говорить, Леночка, то мне – в последнее время – тоже!

Лена вздохнула:

– Папа в эти дни совсем домой не приходит. Как у него сил хватает!

Шестаков кивнул:

– Мы с ним сегодня на «Седове» проворачивали главную машину. Он еще на судне остался…

– Папа говорит, что с Англией какие-то новые осложнения?

– У нас с ней все время какие-нибудь осложнения, – усмехнулся Шестаков.

– А война не может снова начаться?

Шестаков развел руками:

– Кто его знает! Рассказывают, жил на свете один добрый стекольщик. Он сам мастерил замечательные рогатки и раздаривал их окрестным мальчишкам…

– Хитрый!

– Да. Вот мне политика Англии напоминает того стекольщика… Но думаю, что в открытую они сейчас не сунутся – побоятся…

Лена обогнала Шестакова, заглянула ему в глаза:

– Мы с тобой совсем сумасшедшие. Такая ночь, а мы говорим о политике!..

Шестаков смущенно улыбнулся:

– Ты первая начала… А потом, ничего не попишешь, Леночка: для кого-то это политика, а для нас с тобой – вся наша будущая жизнь. Да и сегодняшняя, собственно. Давай-ка подсластим ее!

Лена удивилась:

– А как?

– Залезь, пожалуйста, ко мне в верхний карман – у меня руки грязные…

Лена достала из кармана Шестакова аккуратный бумажный пакетик.

Развернула – а там пять кусков сахара!

– Ой, Коленька, сахар! Где же ты его достал?

Шестаков сказал торжественно:

– Мадемуазель Элен, это вам вместо цветов!

Лена сказала грустно:

– Они здесь, к сожалению, в это время не растут…

Шестаков покачал головой:

– К сожалению. А что касается сахара, то я его у Сергея Щекутьева выменял на банку гуталина. Он ведь неслыханный франт, а мои сапоги Иван Соколков – он их звал «кобеднишними» – давно загнал.

Лена с удовольствием разгрызла кусок сахара, со смехом сказала:

– Ой, как вкусно! Я, когда была маленькой, очень сласти любила…

– Я тоже!

– Стяну чего-нибудь на кухне, залезу в угол дивана в отцовском кабинете и требую от него сказку!

– А он тебе рассказывал сказки?

– Папа рассказывал мне одну сказку, бесконечно длинную, он ее сам для меня придумывал… – В голосе Лены слышалась любовь к отцу. – Про витязя Циклона, который полюбил сказочную фею Цикломену и все время воевал из-за нее со злым принцем Антициклоном. Я уж не помню, чем там у них закончилось соперничество…

Шестаков долго смотрел ей в глаза… Так долго, что она покраснела. И спросила:

– Ну что ты так на меня смотришь?..

– Я помню, чем закончилось, – весело сказал Шестаков. – Циклон подстерег на архангельском пирсе Цикломену и, не снимая рабочей робы витязя, признался ей в любви. А потом поцеловал в сахарные уста…

Берс тщательно прицелился из револьвера, подняв его на уровень лица.

Плавно нажал спусковой крючок.

Раздался выстрел, и вбежавшему в комнату Чаплицкому представилось невероятное зрелище: голова Берса со странным стеклянным звоном разлетелась фонтаном сверкающих колючих осколков.

Чаплицкий застыл на месте.

Придя в себя, медленно спросил:

– В чем дело? Вы с ума сошли, Берс?

Берс задумчиво рассматривал револьвер, стоя перед разбитым зеркалом.

Потом так же медленно ответил:

– Насколько я могу судить, нет… Пока…