Проходит на своих каблучищах в гостиную и прямо Хозяйке в лицо: мол, удивляетесь, голубка моя, как я вошла, а мне войти-то несложно, хоть вы роту с огнестрелами выставьте, у меня все-таки способности не как у прочих, к тому же я ведьма со стажем.

Хозяйка тут встрепенулась, и правда как голубка: ах-ах-ах, дорогая, да как же, да разве вам приглашения не доставили, да вас-то в первую голову ждали, да разве б мы могли, да такая для нас радость и удовольствие. Я, говорит, курьера немедленно прогоню.

А эта Коршуниха только усмехается: эх, говорит, Шарлотта Ипатьевна, не надо, говорит, курьера прогонять, он хороший мальчик, маменьку старую кормит от негустых ваших щедрот. Вы, говорит, ему лучше куртчонку обновите, а то и в ливень, и в мороз он у вас в старенькой по городу скачет, сам людям пакет передает, а сам дрожит весь, перед людьми неудобно должно быть.

А Хозяйка снова: ах, радость-то какая, да как же мы вас ждали, уж так ждали. А Коршуниха: уж вижу, что ждали. Так ждали, что и места-то для меня за вашим столом нету, и сесть-то вы меня не приглашаете, и бокала не подносите.

Тут уж и Хозяин, и Хозяйка запрыгали как молоденькие: вот, милости, мол, просим, лучшее место для вас, Клуша, крикни там, чтобы прибор подали. А вот нет, смеется Коршуниха, я за ваш стол сама не сяду, куда мне с господами, не достойна, да, Цезарь Камрадович? Я вот лучше с коллегами, вы же не против, коллеги? И к колдунскому столу стучит каблучищами, да не во главе хочет сесть, а между двумя вокзальными: не возражаете, говорит? Те только плечами повели, юбки подобрали да стулья подвинули, а уж Коршунихе сам Хозяин стул достал, откуда только прыть взялась так бегать.

Тут Клуша не будь дура подзови горничную: беги, мол, тетеха, к кладовым, там, где музейная посуда сложена, найди прибор не хуже тех серебряных, что у других-то колдунов стоят, эту черную обидеть хуже смерти. А сама Клуша осталась послушать-посмотреть, что дальше будет. Если что, кто, кроме Клуши, хозяевам поможет.

А только бы лучше Клуша сама за прибором пошла. Потому что эта девка-то так спешила, что прибор из музейного барахла схватила первый попавшийся: блестит, и ладно. Уж когда на стол поставила да раскланялась, Хозяйка побелела вся и за стул Коршунихи схватилась, Клуша думала, так и упадет тут же, голубушка. Потом пригляделась и сама охнула. Что у прибора украшения попроще – это ладно, да только сам прибор-то не серебряный. Оловянный прибор. Блестит почти как серебро, да только поровнее, посерее. Из олова.

Коршуниха только глазом черным зыркнула на свои вилки с тарелками и аж разусмехалась вся, будто и ждала того, довольна будто как незнамо кто. И морозом от той улыбки ее тянет, как если зимой кто в избу с холода вломится, а дверь в сени не сразу закроет и весь жар наружу идет. Вижу, говорит, как меня уважают в этом доме, вижу, с какой изысканной посуды здесь меня кормить собрались. Почти, говорит, не хуже, чем у соседей по столу. И как же, говорит, тепло на сердце, когда твою дружбу ценят по достоинству.

Хозяйка только затрепыхалась было, а вокруг Коршунихи уже девки с подносами, а на подносах еды всякой, а она рукой своей черной себе и того и сего накладывает, да помногу кладет, будто мужик с поля пришел, пахал с рассвета, к закату проголодался, все смести готов, что прожевать можно. И ест сидит: подцепит вилкой кусище, да в рот. И Хозяйке ласково так: ну идите, дорогая, гостей развлекайте, что ж вы стали. Или, говорит, вы стоите и смотрите, сколько я съем – ну да вас ведь не объешь, вы с мужем полстраны за столом накормите, не обеднеете, а я-то всего одна. Тут, конечно, Хозяйка разулыбалась, давай по залу порхать, а Клуша-то видит: колом ей в горле ее же улыбка. Морозной железякой на языке. Да и Хозяин будто пообтрепался, усох весь, то брюхо вверх торчало, а тут обвисло, плечи опустились. Ему бы сейчас беленькой полстаканчика, да с сальцом, да с горчицей, а вон поди гостей ублажай, когда тебе эта Коршуниха глазищами черными спину дырявит.