Противоречия между постулатами Евангелий и реальной жизнью людей и вызывали недоумение у Л. Н. Толстого. Но не только у него. Такие же противоречия породили теоретиков атеизма и агностицизма. Однако Толстой не был ни тем, ни другим. Он лишь позволил себе быть последовательным в своем постижении идеалов христианства.

В отличие от других, не менее великих деятелей человечества, ищущих смысл жизни, Толстой поднимал вечные вопросы добра и зла, не стесняясь выражать свое мнение достаточно резко, не стараясь завуалировать неприятную истину красивыми и витиеватыми высказываниями. Он видел смысл жизни духовного человека в четком понимании нравственных законов, продиктованных евангельскими истинами, в простых и очевидных формулировках, и в постоянном сомнении относительно своего соответствия этим законам.

В этом смысле тем более странно выглядит критика поведения Толстого, последовательно действовавшего в рамках христианских догм. Вот что об этом писал один из самых ярких русских писателей ХХ века, лауреат Нобелевской премии по литературе Иван Алексеевич Бунин: «Христос тоже звал “с родины на чужбину”: “Враги человеку домашние его… Кто не оставит ради меня отца и матери, тот не идет за мной”. Их немало было, “благородных юношей, покинувших родину ради чужбины”: был царевич Готами[1], был Алексей Божий человек[2], был Юлиан Милостивый[3], был Франциск из Ассизи… К лику их сопричислился и старец Лев из Ясной Поляны»[4].

Ты и убогая, ты и обильная,

Ты и могучая, ты и бессильная – Матушка Русь!

Н. А. Некрасов

В. И. Ленин, назвав Толстого «зеркалом русской революции», имел в виду, конечно же, не предтечу революционного бунта. Зеркало – то, в чем отражается действительность. Но Толстой не отражал революцию, он напротив, всем своим существом противился любому вооруженному конфликту. В его описании народных бед столько боли и сочувствия, столько негодования на тот существующий порядок вещей, который привел к бедственному положению народа, что его скорее можно назвать зеркалом русской жизни. Что касается революции, то в одном аспекте с вождем мирового пролетариата трудно не согласиться: «Противоречия во взглядах и учениях Толстого не случайность, а выражение тех противоречивых условий, в которые поставлена была русская жизнь последней трети XIX века»[5].

Неудивительно, что всякое событие, связанное с творчеством Толстого, особенно последней трети его жизни, вызывало широкий общественный резонанс. Бесспорный гений художественного слова, он в качестве религиозного философа вызвал на себя шквал до сих пор не утихающей критики. Но феномен толстовского гения именно в том, что одно без другого немыслимо.

«Всякое ли художественное творчество есть религиозная трагедия или русское творчество, в своем высочайшем и вполне созревшем напряжении, становится трагедией чисто религиозной?» – писал русский символист Андрей Белый. «Великий русский художник явил нам идеал святости, перекинул мост к народу: религия и безрелигиозность, молчание и слово, творчество жизни и творчество художественное, интеллигенция и народ – все это вновь встретилось, пересеклось, сливалось в гениальном, последнем, красноречивом жесте умирающего Льва Толстого. …его уход и смерть есть лучшая проповедь, лучшее художественное произведение, лучший поступок жизни».[6]

Тот самый мост к народу, о котором пишет А. Белый, Толстой строил всю жизнь. Начиная с Платона Каратаева в «Войне и мире» и заканчивая образом старика-сектанта в романе «Воскресение» все его «народные» персонажи обладали сходными качествами. Он не идеализировал их, но рисовал образ сильный, несгибаемый, «мрачный, широкий, прямой, не гибкий. И лицо, и платье его, и речь его были необыкновенно тверды и чисты»