Вот и сейчас, сидя рядом с матерью на видавшем виде диване, она неуклюжим паромом металась между двумя берегами трудного выбора: надевать – не надевать.

– Мама, – сделала еще одну попытку измученная внутренним разладом Ладова. – Давай завтра. У меня еще уши не зажили.

– А завтра твои уши заживут, – саркастично заявила Галина Семеновна и позвала мужа: – Юра! У тебя водка есть?

– Галя… – потер затылок Юрий Васильевич, – откуда?

– Как, Юра, откуда? Я ж оставляла!

– Нет, Галь, я не видел, – заявил Ладов, предположив: – Ты, может, на компресс извела?

– Знаю я твой компресс! – махнула рукой жена и задала очередное задание: – Одеколон давай.

– Одеколон – пожалуйста, – обрадовался Юрий Васильевич и бросился в ванную.

– Мама, – напомнила о себе Василиса. – Ты как будто меня не слышишь…

– Я… тебя, Васька, слышу, – моментально отреагировала Галина Семеновна. – А вот ты меня нет. Серьги чужие – надо отдать.

– Серьги не чужие, – воспротивилась Василиса. – Серьги Гулькины.

– Вот именно, что Гулькины! Да еще и татарские. И вообще, как я буду в глаза Эльвире Тимуровне глядеть? Мы что с твоим отцом нищие, золотые серьги не можем дочери купить? Можем! – воскликнула Галина Семеновна и подвинулась к дочери, протянув руку за одеколоном.

Юрий Васильевич с готовностью открутил крышку и подал жене. Парфюм был французский или почти французский, просто из Польши.

– Не жалко? – Василиса попыталась на секунду отсрочить страшный момент.

– Для тебя, дочь, – серьезно произнес Ладов, – нам с матерью ничего не жалко.

«Вот и плохо!» – проворчала про себя Василиса и вымученно улыбнулась отцу.

– Снимай, Васька, – приказала мать и показала дочери щедро облитую одеколоном серьгу из заветной коробочки.

– Я не умею, – вывернулась та.

– Э-эх, а туда же! – укоризненно посмотрела на дочь Галина Семеновна и храбро взялась за золотую дужку.

Василиса ойкнула, и руки у старшей Ладовой предательски затряслись.

– Больно? – побледнела она.

– Больно, – подтвердила дочь, наивно полагая, что сейчас мать отступится, махнет рукой и отложит все манипуляции на неопределенное время, а там, глядишь, и про рубиновые серьги забудется, и уши заживут, и можно будет вставлять все, что заблагорассудится. Но, заметив, как изменилась в лице Галина Семеновна, младшая Ладова тут же преисполнилась к ней невыносимой жалости и предложила:

– Давай я сама.

Напуганная мамаша возражать не стала и быстро-быстро закачала головой в знак согласия. И Василиса, переступившая через собственное сопротивление, мужественно вытащила из левого уха Гулькин золотой полумесяц и протянула руку за фамильным сокровищем. Вот здесь и началось самое неприятное: оказалось, что вытаскивать гораздо проще, чем вставлять. Во-первых, само движение напоминало прокол. Во-вторых, мочка распухла. И в‑третьих, младшая Ладова, как и всякий нормальный человек, в отличие от Низамовой, просто боялась боли.

Родители застыли над Василисой, как молодожены в загсе.

– Больно? – то и дело спрашивала Галина Семеновна у дочери и бросала красноречивые взгляды на побледневшего от напряжения мужа.

– Нормально, – успокаивала родителей Василиса и, зажав губу, снова и снова пыталась вставить сверкавшую рубином бабкину серьгу в измочаленное ухо. И когда это произошло, из родительской груди вырвался вздох облегчения и это при условии, что Василисина мочка увеличилась ровно вдвое.

– Теперь вторая, – прошептал Юрий Васильевич и приготовился к очередному этапу дезинфекции.

– Может, не будем? – неожиданно сдала свои позиции Галина Семеновна, и ее лицо скривила страдальческая улыбка.