Впрочем, есть толика истины в данном сравнении. По истечении полутора лет я лишь блеклый призрак той улыбчивой, добродушной, впечатлительной Саши Царевой.

Тогда я отправила ей всего одно сообщение, объявив о своем решении перебраться в другой город, а также попросила не искать. Больше не отвечала ни на ее звонки, ни на сообщения.

И вот теперь прибежала просить милостыню…

Она обещала прогнать, в случае моего возвращения.

Что ж, пусть.

Уж плакать точно не буду.

Устав ждать реакции, решаю поторопить с ответом:

– Пустишь или ш… мне уйти?

С губ едва не срывается слово «шлюха».

Очень плохо: мои эмоции берут верх, немыслимая глупость, необходимо держать их в узде и следить за своей речью.

– Доч-ч-ч-енька, – дрожащими губами молвит, после чего выбегает босыми стопами в подъезд и обнимает со всей якобы любовью, до хруста сдавливает мои косточки, говорит какие-то милые признания, просит прощения.

– Где же ты пропадала!? Как я скучала! Прости… прости… прости дуру!

Она обнимает, и я всем телом ощущаю ее дрожь из-за рыданий.

Искренне верю в ее терзания и мне отнюдь не доставляет наслаждения видеть их.

Хочу ее простить, хотя бы сделать видимость этого, что-то сказать в ответ на проявление запоздалой заботы, но не могу перебороть себя и, подняв руки, обнять в ответ.

Приказываю себе немедленно действовать, однако в голове настойчиво звенит слово «шлюха», которое парализует конечности.

В результате, единственной реакцией на ее действия становится озвученный вопрос:

– Закончила с объятиями? Прости, я устала с дороги. Мы можем перейти к сути вопроса, а затем разойтись?

Вижу, что причиняю ей боль, понимаю это по одеревеневшим рукам и по голосу отчетливо слышу:

– К-к-онечно.

Но преодолеть себя не представляется возможным.

Это как решиться самолично отпилить себе ногу или руку, глубоко надеясь, что резня не причинит боли.

– У меня две просьбы. Первая касается проживания. Могу ли на некоторое время остаться у тебя?

Без лишних вопросов с опозданием мама тянет меня в дом, начинает кудахтать надо мной, как в былые времена. Раздевать, задавать вопросы о случившемся со мной за последние полтора года.

Что ей рассказать?

Как собирала себя по осколкам?

О том, как не хотела жить, о том, как тяжело первое время было смотреть на себя в зеркало? О том, как горстями пила таблетки, чтобы не забеременеть от близнецов? О том, как молилась Богу оградить от этого кошмара? О том, как страшно было идти к гинекологу? О том, как по итогу возненавидела себя за слабость?

Нет… увольте. Откровенные подробности ей ни к чему. Ей вообще, больше не стоит принимать участие в моей жизни и, если бы не обстоятельства, сложившиеся подобным образом, ноги моей здесь бы не было.

– Со мной всё отлично, – кратко отвечаю на все ее вопросы и перевожу разговор на другую тему. – Можешь поговорить с Эдуардом Константиновичем? Алмазовым имею ввиду… по поводу моего возвращения в университет?

Зачем хочу в тот же университет?

Мне было мало издевательств?

Нет.

Всего лишь навсего так интересно им взглянуть в глаза…

Да, и надо признать – это лучший университет нашего города, а мне необходимо лучшее образование.

Мой вопрос странным образом воздействует на маму.

Она нервно подрывается с кресла и уводит взгляд в сторону.

– Понимаешь, я ушла от Эдуарда Константиновича в свое время…

– Конечно, понимаю, – перебиваю ее признания, за которыми скрывается попытка осторожно отказать мне в просьбе. Все эти уловки выглядят глупыми. – Не поможешь, так не поможешь, плакать не буду.

После моего ответа с ней происходит очередная метаморфоза.