Я это знаю, потому что весь заплыв в холодной воде от Терра-Новы до Пруфрока, от яхты к «Челюстям», когда мои зубы так стучали, что три из них надломились, а губы и кончики пальцев посинели, я держалась за один из этих гвоздей в его спине, будто они были там специально, чтобы меня не унесло в другую сторону.

Двадцать пять тысяч долларов – очень скромное вознаграждение за то, что сделал этот разнорабочий.

Фактически он спас мне жизнь.

В семнадцать лет все было куда проще.

Тогда ей хватало подводки для глаз и помады.

Господи, вот были денечки!

Лета наклоняется к зеркалу заднего вида, проводит кисточкой для растушевки вдоль линии челюсти, хочет подобрать нужную смесь, но никак не получается.

Ничего страшного, успокаивает она себя, оглядывая отражение то с одной, то с другой стороны, чтобы проверить изгибы и шрамы. Только не жаловаться. Да, ее восстановленная челюсть на восемьдесят процентов из синтетики. И даже четыре года спустя она не может есть твердую пищу.

Но смузи – это хорошо. Шейки достаточно питательны.

И какая альтернатива всем этим операциям, таблеткам? Ее нет; во всех других случаях тело пластику отторгнет.

«У тебя не все так плохо», – говорит она себе.

В десятитысячный раз.

Могло быть хуже, верно?

Чтобы не возвращаться к той ночи в воде, попасть в ее засасывающий водоворот, Лета делает то, что ей внушил психотерапевт: мысленно садится на стул. Стул простой, деревянный, с прямой спинкой; он стоит в неприметной комнате, и, если Лета сидит на нем, сложив руки на коленях, она может выбрать, какие мысли, воспоминания, надежды, страхи направить на стены вокруг. Под правой ногой – педаль старомодной швейной машинки, которая и запускает либо отключает эту картинку, этот голос; от педали идет кабель, броский, ясный и заметный: чтобы представить место во всей его реальности, осознать его головой и сердцем, надо сосредоточиться на мельчайших деталях. Как говорит терапевт, жить в выдуманных местах ты не можешь – только в настоящих, в чью подлинность ты веришь.

Лета согласно кивает: это место с ней.

Правой ногой она нажимает на педаль, и на экран перед ней выплывает отец: его лицо обдувается ветром, очки от солнца подняты на лоб, хотя все озеро в невероятно ярких бликах. Он учит Лету вести яхту, которая у них когда-то была, – «Умиак». Интересно, что с ней сталось?

– Отметайте все второстепенное, – напоминает она себе голосом своего терапевта.

Конечно, ведь перед ней – отец.

Лета не включает звук, просто смотрит, как он искоса поглядывает на воду перед ними, проверяет, все ли у них хорошо.

Да, все было хорошо, она прекрасно это помнит. Тот день выдался просто отличным. Целое лето принадлежало им. Да что лето – целый мир.

Лета убирает ногу с педали, картинка потихоньку исчезает, на стенах остается только искрящаяся вода озера Индиан. В голове, в этой комнате, на деревянном стуле она может улыбаться сколько угодно и не думать о том, как ее лицо разрывается на части.

Причины для того, чтобы улыбаться, у нее есть. Причин множество, но одна – особенная.

Она поворачивается на водительском сиденье и вдруг понимает: она не одна.

Сердце екает, в горле возникает ком, но… это же не убийца из новостей, откуда ему здесь взяться средь бела дня? Он должен быть выше пассажирского окошка ее грузовичка, так ведь?

И чего-то ждать на холоде он тоже не будет, в отличие от Дж… Дженнифер Дэниэлс.

Прежде чем потянуться к кнопке, блокирующей дверь, Лета машинально делает мысленный снимок: Дженнифер стоит у порога своего дома, в углу распыленной краской написано «Кровавый Лагерь».