– Наверное, все-таки на «Г». Гинеколог.

– А вот и нет! На букву «Р». Нашла. Роддом на Фурштадской, это бывшая ваша улица Петра Лаврова – убийцы.

– Почему убийцы? Он же вроде философ был?

– Ну, да! «Народная воля», наверное, известная подпольная философская организация. Все они философы, а самый главный у них – Ленин.

– Буль, сейчас уже обратно переименовали. И Петра Лаврова, и Воинова, и Каляева.

– Есть бог на свете, – бабушка перекрестилась. – А Чайковского?

– Оставили. Он же композитор.

– Это Петр Ильич композитор, а этот Николай, тоже, как и Лавров ваш, народоволец, это потом уже он эсэром заделался. Конечно, он из них самый толковый был, хоть и после революции, а ошибки свои признал и стал антисоветчиком. Это революционэры наши ленинградские обделались, когда улицы в честь своих идеологов и героев переименовывали. И чего им в результате осталось? Только постную мину сделать и сказать, мол, Николай Чайковский тут ни при чем, мы за композитора Чайковского старались. Он, видите ли, на этой Сергиевской проживал. Смешно, ей богу! Петр Ильич на Сергиевской всего-то один год и жил. Ну да ладно, пусть будет улица композитора Чайковского.

– Буль, ты так переживаешь, как будто всех их лично знала. И Петра Лаврова, и Каляева.

– Не знала, слава тебе господи. Я ж в революцию совсем еще сопливой девчонкой была, но нашу жизнь до этого безобразия хорошо помню. И камин в парадной, и ковровую дорожку на лестнице, и канделябры бронзовые, и зеркало, и Глафиру, домработницу нашу, помню. Да упокоится ее душа. И как из нашей собственной квартиры коммунальную сделали, тоже помню. И как потом ночами мы не спали, ждали, что придут. Они ночами приходили и забирали. Так я ночей уже до смерти боялась. Чего уж тут удивляться, что я всех подряд революционэров недолюбливаю.

– Наша квартира была коммунальной?! – Ничего такого Полина не помнила.

– А как же! Это уж после войны дед твой, царствие ему небесное, обмен с разменом и доплатами учинил, чтобы нам свое же вернуть. Ну до чего ж хороший человек был Иннокентий. Вот бы тебе такого найти, я б тогда спокойно померла. А то у одной хоть и хороший мужик, да ни рыба ни мясо, а у другой и вовсе недоразумение. – Бабушка вздохнула и махнула рукой. – Ты как себя чувствуешь-то? Не тошнит?

– Не-а. Вот только… – Полина задумалась.

Она действительно чувствовала себя очень хорошо, однако последние дни у нее не было никакого желания покурить. Более того, курение вызывало у нее отвращение. Но не говорить же об этом бабушке.

– Что?

Ну вот. Проболталась, теперь бабушка ни за что не отцепится.

– Да так, буль, ничего.

– Ну-ну! Небось курить совсем не хочется?

Полина аж рот разинула. Ну и умная же у нее бабушка, как только догадалась.

– Дура ты, Полина, думаешь, я не знаю, что ты втихаря в форточку куришь. Я и сама в твоем возрасте курила. Тоже дура была. Уж очень мне папиросы с мундштуком нравились. Красиво. Мне очень шло, между прочим. – Бабушка при этих словах кокетливо поправила прическу.

Полина представила бабушку с длинным мундштуком. Картина получилась просто восхитительная, почему-то черно-белая, какая-то киношная.

– А потом, когда забеременела в первый раз, все, как отрезало. Как только этот мундштук видела, так сразу нехорошо мне становилось. И вино пить не смогла. Тот же эффект. Так что ты, Полина, беременна. Факт.

– Буль, а чего ты потом курить опять не начала?

– Так дурой быть перестала. Ты же знаешь, что я в семье у нас самая умная. Вот помру, тогда уже ты будешь. На мать твою надежда совсем плохая. Поэтому перестань быть дурой и ступай к врачу. Она женщина толковая и все тебе грамотно объяснит и про аборт, и про наркоз, и про последствия.