Мы поднялись на ее этаж в автоматическом лифте, никого не встретив в фойе. В квартиру мы вошли никем не замеченные. Когда Хелен закрыла входную дверь и провела меня в большую красивую гостиную с неярким светом, украшенную вазами с цветами, я внезапно осознал, что мы с ней в квартире вдвоем.

Она бросила в кресло свой палантин и подошла к изысканному коктейльному бару.

– Будете ржаной виски или джин?

– Вы ведь не одна здесь живете? – поинтересовался я.

Она обернулась и пристально посмотрела на меня. В приглушенном свете выглядела она ошеломительно.

– Почему же нет? Одна. Разве это преступление?

Я ощутил, как у меня вспотели ладони.

– Я не могу остаться. Вы должны это понимать.

Она продолжала сверлить меня взглядом, и ее брови удивленно поползли вверх.

– Значит, вы боитесь моего отца?

– Дело не в том, что я боюсь вашего отца, – ответил я, разозлившись, что она с такой проницательностью попала прямо в точку. – Я не могу оставаться здесь с вами наедине, и вы должны это понимать.

– Ну, не глупите, – раздраженно бросила она. – Неужели нельзя вести себя по-взрослому? Если мужчина и женщина остаются в квартире наедине, разве это означает, что они должны вести себя неприлично?

– Загвоздка не в этом. Так подумают другие.

– Какие другие?

Она меня переиграла. Я знал, что никто не видел, как мы входили в квартиру.

– Меня могут увидеть, когда я буду выходить. Кроме того, это вопрос принципа…

Она неожиданно рассмеялась:

– О боже мой! Ну хватит уже разыгрывать из себя ханжу, угомонитесь.

Мне надо было хватать шляпу и бежать. Если бы я так и сделал, спасся бы от множества неприятностей, мягко говоря. Но есть во мне какая-то бесшабашная удаль, которая время от времени пересиливает обычную рассудительность, – именно это и случилось в тот момент.

Поэтому я сел и глотнул протянутого мне неразбавленного ржаного виски со льдом, наблюдая, как она смешивает для себя джин с тоником.

В Риме я прожил уже четыре года и вел себя все это время не вполне безгрешно. Итальянки добросердечные и привлекательные.

Мне довелось пережить с некоторыми из них весьма запоминающиеся моменты, однако, сидя там и глядя на Хелен в белом платье, я сознавал, что это самый запоминающийся момент из всех. Это было нечто особенное, нечто такое, от чего у меня перехватывало дыхание и ощущалась легкая эйфория.

Хелен отошла к камину и прислонилась к каминной полке, поглядывая на меня с легкой улыбкой.

Поскольку я сознавал всю опасность положения и уже сам с готовностью лез прямо на рожон, я спросил:

– Ну, как ваша учеба в университете?

– О, это была просто уловка, – беззаботно отмахнулась она. – Пришлось придумать какой-то предлог для отца, иначе он не отпустил бы меня сюда одну.

– Вы хотите сказать, что не учитесь в университете?

– Конечно нет.

– Но если он узнает?

– Да откуда? Он слишком занят своими делами, чтобы переживать из-за меня, – ответила она, и я уловил в ее голосе горестную нотку. – На самом деле ему интересны только он сам и его нынешняя женщина. А я лишь путалась у него под ногами, поэтому и сказала, что хочу изучать архитектуру в римском университете. Между Римом и Нью-Йорком много миль. Пока я в Риме, я не смогу нечаянно войти в комнату, где отец пытается убедить очередную охотницу за состоянием, что он гораздо моложе, чем выглядит, поэтому он и ухватился за мысль отправить меня сюда.

– Значит, очки в роговой оправе, туфли на низком каблуке и пучок на затылке были частью маскарада? – уточнил я, понимая, что она, рассказывая все это, делает меня соучастником, и если Чалмерз узнает, моя голова полетит с плеч вместе с ее.