Все это выпаливает на одном выдохе, а затем шумно вдыхает и выталкивает из груди воздух. Повторяет это раз за разом и разворачивается, чтобы уйти. Не отпускаю, конечно. Хватаю за руку и тяну на себя. От неожиданности Романова врезается в меня со вскриком.

— Не нужен? — почти выкрикиваю. — Повтори.

Она замолкает. Затихает, словно осознает, что наговорила, и упорно молчит. Никакого повторения не следует. У меня от близости с ней крышу сносит. Никуда отпускать ее не хочу, хотя обещал. Себе обещал, что никогда больше. Не посмотрю, не подумаю, не прикоснусь, не трону. Ничего с ней. Ничего. Ни единого контакта, даже мимолетного, а сейчас вжимаю ее в себя, как в последний раз. Не хочу отпускать. Хочу, чтобы любила. Такого, да. Уродливого, с сожженной кожей, с чудовищным характером. Я ведь… могу быть другим. Ради нее могу, уже пробовал, и получалось.

— Я так устала, — признается и неожиданно обнимает меня за шею.

С нежностью прижимается сама, встает на носочки, тянется, кладет подбородок мне на плечо и шепчет:

— Я устала. Отпусти меня. Пожалуйста.

— Не могу. Пытался – не получается. С тобой хочу. Слышишь? Хочу, и все.

— Зачем та камера? — задает неожиданный вопрос. — Я знаю, что ее ты ставил. Зачем? Зачем ты меня снимал?

— Были причины.

— Какие? Скажи мне…

— Не могу.

— Ясно, — выдыхает и отстраняется, но я продолжаю ее обнимать. — Я не могу так, Тан… Отпусти.

Не реагирую никак на ее просьбы, продолжаю обнимать. Ласкаю спину, сжимаю талию, не могу ее отпустить, а затем думаю, что пошло оно все нахер. Какого черта я вообще переживаю из-за отца? Узнают про его пристрастия – мне, так-то, похер. Он мне никто.

— Я расскажу, — шепчу ей на ухо.

Она замирает и перестает вырываться. Готовится слушать.

— Поначалу просто так. Захотелось. Я… хотел тебя увидеть.

— Увидел? — злится, снова вырывается, но не отпускаю. Теперь уже нет.

— Увидел. Ты… охеренная.

— А дальше? Потом…

— Потом из-за отца.

— Из-за Богдана Петровича?

— Он… я застал его у твоей комнаты. Ночью. Поздно вернулся домой, а он… стоял там. Хотел зайти или… я не знаю. Я просто… оставил камеру.

Она дрожит, что-то бормочет, но я не разбираю, что именно. Признаваться в таком стыдно. Блядь, если бы были где-нибудь при свете дня или в помещении – ни за что бы не сказал. Это зашквар – рассказывать, что твой отец и маму, и дочь натянуть хочет.

Дальше – стоим молча. Я пытаюсь понять, какого хера меня вообще потянуло на откровения, а Соня… просто молчит. Не отходит, не отстраняется, продолжает обнимать меня и дышать в шею.

Отстраняемся, когда слышим шаги и крики. Кажется, нас ищут. Через минуту к нам выходит целая толпа. Тут и подружка ее, и Само с Филом. Злата, конечно же. Что-то несут про то, что нас потеряли. Все вместе идем в дом. Там снова разделяемся. Соня к подружке своей укатывает, а я с парнями сажусь. Злата пытается пристроиться рядом, да только я таким взглядом ее одариваю, что она тут же бросает эту идею. Отходит от дивана в сторону.

Все время, что находимся на расстоянии друг от друга, поглядываю в сторону Сони. Ловлю на себе ее короткие взгляды. Так и переглядываемся, как два идиота, пока мне не надоедает. Выхожу из дома, забираю ее рюкзак, оставленный в машине, а по возвращении бесцеремонно беру ее за руку и веду в свободную комнату. Что радует – она не сопротивляется, а остальные не спрашивают, куда мы. Всем безразлично – это несомненный плюс этой вписки.

Поднимаемся на второй этаж, я заталкиваю Соню в свободную комнату и закрываю ее на ключ.

— Приехавшие парами спят вместе – таковы правила, — говорю абсолютный бред, потому что никаких правил на самом деле нет.