Натаниэль открывает заднюю пассажирскую дверь, усаживает девочку в автомобильное кресло, а я непроизвольно вжимаюсь в сиденье. Мое сердце ударяется о грудную клетку и возможно издает такой же звук, как хлопок пассажирской двери позади меня.

Полагаю, нужно поздороваться. А вдруг мне нельзя разговаривать с его ребенком? Нужно постараться улыбнуться так, чтобы выглядеть естественно, а не так, словно я маньячка. Боже, почему я вообще переживаю?

Пока я раздумываю, Натаниэль успевает занять водительское место и прийти на помощь моему возбужденному мозгу.

– Хоуп, это… моя подруга, – начинает он, развернувшись вполоборота, чтобы смотреть на нас обеих. Не припоминаю момент, когда мы стали друзьями, но ладно. – Мы подвезем ее домой.

– Памату что у нее нет шапки, – доносится нежный голос, наполненный теплом.

Натаниэль усмехается, бросая взгляд на мои волосы, и я тоже непроизвольно улыбаюсь и тихо хихикаю с «памату что». Сделав глубокий вдох, оборачиваюсь, встречаясь с огромными серыми глазами Хоуп. Она оценивает меня таким взглядом, будто ей не три с половиной года, а намного больше. Ее глаза буквально ощупывают меня, анализируют, пытаются определить достойна ли я находиться рядом с ней.

Это ребенок явно не разбрасывается своей симпатией, а скорее взвешивает все «за» и «против» в своей маленькой кудрявой голове.

– Привет, меня зовут Хлоя, – осторожно говорю я. Мой голос ласков, но сквозит неуверенностью.

Контролируй себя, Хлоя. 

– Вау-у-у, – лицо Хоуп расслабляется, глаза приобретают более светлый оттенок серого, а губы складываются в легкую-легкую улыбку. – Папочка, у нее разные глаза. Видел? – она переводит свой восхищенный взгляд на «папочку».

 И я хочу шлепнуть себя за то, какой трепетный эффект производит на меня это слово в отношении Натаниэля. Эффект, отзывающийся где-то на уровне моих скоропортящихся яйцеклеток. Это та проблема, которую мама всегда деликатно обходит стороной, прикрывая свое сватовство дежурной фразой: «Я просто хочу, чтобы ты была счастлива». Но кому, как не мне знать: она просто боится, что время в метафорических песочных часах моего организма на исходе. Ведь срок годности репродуктивной системы Хлои Моррис оказался меньше, чем у пакета с молоком.

Измена Джона стала намного большим, чем свидетельством неверности. Она означала, что я потратила драгоценное время на человека, который подвел меня и мои злополучные яичники.

– О, Одуванчик, ты даже не представляешь, насколько хорошо я их рассмотрел, – в его голосе звучит веселье.

Одуванчик.

В этом человеке погибает флорист.

Ещё один трепетный вихрь возникает в моем животе от осознания, что он рассматривал мои глаза. Каждый второй человек считает своим долгом сказать: «Ого, у тебя разноцветные глаза». Однако только Натаниэль ни разу не говорил мне этого.

– Хлоя, – медленно пропевает мое имя Хоуп, подобно словам песни. Кажется, она пробует его на язык, пытается понять, как оно звучит. – О, – она поднимает пухлый указательный палец, а затем тянется к своему рюкзаку и начинает проводить там раскопки. Вещи летят на пол, некоторые неугодные ей игрушки тоже присоединяется к ним. Натаниэль морщится, и проглатывает стон, но не прерывает ее. – Нашла! – возбужденно выкрикивает Хоуп и достает куклу с золотистыми длинными волнистыми волосами. – Это Хлоя. Братц. Она любит красивые платья и кошек. Ты любишь платья? У тебя есть кошка? У нас есть Рекс. Он рыжий. Хлоя любит белых, – детский непрерывный лепет заполняет салон машины. У некоторых слов Хоуп прокладывает окончания из-за того, как быстро говорит, но в целом ее речь вполне чиста и понятна.