– Салам алейкум, Гейдарь-мюдюрь[42]… – отозвался старик чистым, негромким голосом, типично судейским, немного нудным и учительским, привычным к зачитыванию длинных приговоров – разве ты забыл, что по нашим обычаям первым должен произнести приветствие младший, а потом уже и старший? Или ты так постарел в Москве, что стал старше меня?

– Мои годы летят не быстрее твоих, Ахмад-кади, но ты мой гость…

– Гость? – перебил старик – это радует. Есть надежда выйти отсюда живым, если ты не забыл наши традиции. Или ты подождешь, пока я выйду из этого дома и лишь потом прикажешь свои нукерам выстрелить мне в спину?

Алиев принужденно рассмеялся

– К чему вспоминать старое Ахмад-кади? Злобная бумага в моем положении может причинить куда больше вреда, чем злобный человек. А вы ас в бумагах.

– Что ты хочешь, Гейдар? – в лоб спросил судья – я старый человек, и нить моего терпения, раньше надежно державшая на поводке мой гнев, сильно истончилась. Если ты позвал меня сюда не для того, чтобы расправиться со своим старым врагом – для чего ты меня позвал?

– Я хочу, чтобы ты возглавил разведку, Ахмад-кади – сказал Алиев обыденным тоном, будто предлагал собеседнику стакан чая.

Русский человек на это рассмеялся бы или изумился – но на то он и русский. Азербайджанский кади, много его повидавший на своем веку, не один десяток человек отправивший в расстрельную камеру Баиловской тюрьмы не повел даже глазом.

– Какую разведку, Гейдар-эфенди? – спросил он, так же не отрывая взгляда от собеседника, но изменив обращение к собеседнику

– Нашу. Советскую разведку.

Кади сделал неопределенный жест рукой.

– Это необычное предложение. Ты понимаешь, чем оно грозит лично тебе Гейдар?

– Мне оно грозит тем, что работа будет делаться как надо – впервые за долгое время. В одиночку я их не сломаю, тут целая система.

– Почему ты не возьмешь кого-нибудь из системы? Возвысь его, и будешь для него мюдюрем…

– Возвысь… Кого?!

Судья заинтересовался – в последнем вопросе Алиева было что-то такое, что он не смог сразу определить. Какая то… боль, причину которой он не мог пока разобрать.

Один из первых людей в государстве тем временем открыл стоящий рядом дипломат, достал оттуда стопку стандартных картонных папок с непонятными пометками на обложках, неподшитых и кинул на столик перед судьей. Хлопок папок о полированную поверхность стола грохнул в тишине номера как выстрел.

– Кого из этих ограшей[43] я должен приблизить к себе, Ахмад-кади?

Судья привычно подвинул к себе папки с делами, начал просматривать их одну за одной, как он делал это долгие годы работы в суде. Шелестели под тонкими пальцами музыканта серые, тонкие страницы, хрустела, перелистываясь, чья-то судьба, сведенная в строгий канцелярит граф. Алиев молча ждал – тот того, что скажет ему сейчас этот, без преувеличения смертельно опасный человек, крестный отец Азербайджана – зависело очень многое.

– Если ты волк – стоит ли опасаться волчьей стаи? – несколько неопределенно сказал судья

Но все же это было оскорблением.

– Это не волки. Это даже не бешеные псы. Это беспородные шавки. Иногда я задаюсь вопросом, на который не могу найти ответа. Когда твоих людей, Ахмад-кади, взял КГБ – ни один из них не назвал твоего имени, ни тот, кто тебя знал, ни тот, кто тебя не знал. А их хорошо спрашивали, и кого-то из них я спрашивал лично. Когда-то давно такие люди работали на страну. Теперь такие люди работают на тебя. Почему так происходит, Ахмад-кади?