- Славка, ты чего, так сильно головой стукнулась? Смотришь на меня, будто не узнаёшь, истерику устраиваешь – детей пугаешь, теперь вот молоко не сцедила… Совсем дурная, что ли? Или горячка разум помутила? Так вроде не было у тебя лихорадки, так, приболела слегка. Нет, точно – в обморок неудачно упала, голову себе повредила. Только бы временно, а не навсегда, - рассуждала сама с собой тётка.
Я прислушивалась к её словам, и меня постепенно охватывал ужас: а вдруг всё правда? Вдруг я вышла замуж за этого громилу-лесоруба, переехала с ним в глухую деревню, нарожала ему кучу детей, состарилась, а потом заболела, переутомилась, упала в обморок, ударилась головой и частично потеряла память? И теперь помню себя такой, какой была в юности – молодой красивой девушкой, без пяти минут студенткой Кембриджа. Но что-то в моей жизни пошло не так, как я планировала, где-то я не туда свернула, и вот я здесь, а мой разум отказывается помнить годы моего катастрофического провала и позора? И ведь, если подумать, то сюда всё вписывается: и старость, и лишний вес, и соседи, и молоко, и кутикула. Нет никаких похитителей-извращенцев, никто не делал мне пластическую операцию и не вызывал искусственно молоко. Это слишком сложно, слишком нереально, чтобы быть правдой. Зато в версию амнезии всё это прекрасно укладывается. Вот черт!

Видимо, я переменилась в лице, потому что тётка со словами «На-ка, подержи» передала Даринке спящего младенца, а сама обняла меня за плечи, усадила на лавку, и стала утешать:
- Ну, не беда, не беда, придешь еще в себя, я тебе помогу. Меня хоть помнишь? Настасья я, сестра твоего мужа, через три дома от вас живём.
Я покачала головой:
- Не помню…
И разрыдалась. Настасья прижала меня к себе, гладила по голове, шептала что-то утешительное, а я ревела так, как не ревела с детства. На удивление, Настасья напомнила мне маму – та в детстве тоже вот так ласково гладила меня по голове, и говорила, что коленка заживёт, а противный мальчишка непременно еще захочет со мной дружить… Постепенно я успокоилась и затихла, как обычно затихала в маминых объятиях. И тут надо было этой Настасье всё испортить:
- Сейчас ребеночка покормишь, и сама ложись отдыхай, а мы тут по хозяйству сами справимся…
- Что? – взвилась я, выскальзывая из-под её рук, - Я не буду его кормить! Я его вообще не знаю, это не мой ребёнок, не мой! Я никогда не рожала, а вас всех знать не знаю! Я хочу домой! Отпустите меня, пожалуйста!..
Если до этого я кричала, то на последних словах мой голос стал затихать, и под конец я разревелась с новой силой, закрыв лицо руками. Мне вторил проснувшийся младенец. Даринка, стоявшая до этого столбом и с открытым ртом наблюдавшая представление, спохватилась и стала трясти ребенка, укачивая его. Настасья снова принялась меня утешать, объясняя, что я всё вспомню, а сейчас, если не ради ребёнка, то ради меня самой, я должна его покормить, а то с грудью будут проблемы, и я сама могу заболеть из-за этого.
В общем, как-то она меня уговорила. Я сама была в каком-то отупелом состоянии, когда мне в принципе всё равно, что происходит. Тут и Даринка шепотом обратилась к Настасье, опасливо косясь на меня:
- Тёть Насть, не успокаивается – голодный.
Настасья взяла ребёнка, показала мне, как правильно его держать, как давать грудь. И в тот момент, когда малыш на моих руках потянулся ко мне и начал кушать, во мне всё перевернулось. Я прижимала его к себе и вопреки всем доводам рассудка понимала – это действительно мой ребёнок, моё дитя, моя плоть и кровь. Я чувствовала с ним удивительную близость, единение, и в этот момент готова была защищать его от всех угроз - до последней капли крови. Волна невероятной нежности и любви накрыла меня с головой. Я любовалась его щечками, его крохотными пальчиками, а когда он раскрыл свои глазки цвета пасмурного неба и посмотрел мне прямо в душу, то моё сердце сжалось. Возможно, во мне просто проснулся материнский инстинкт, но в тот момент я твердо решила, что это мой сын, и я с ним не расстанусь. Я не думала о том, как буду объяснять родителям его происхождение, если меня всё-таки похитили, и я когда-нибудь вернусь домой; я думала о том, что ради этих глаз, ради этого крошечного сердечка, бьющегося в унисон с моим, я сделаю, что угодно.