Потом, заметив непонимающие взгляды Гроссмейстера и Вольсингама, со вздохом добавил:

– Споры гриба. Так обычно они распространяются. Что-то вроде зерна, из которого прорастает мицелий и плодовое тело.

Полицейский тряхнул головой и рявкнул:

– Что все это значит?

– Терпение, друг.

Жестом фокусника медик указал на распятого грызуна.

– Я подумал, что дело, возможно, не только в ядовитых свойствах алкалоида. Меня беспокоило состояние мозга погибших. И интересовал способ заражения. Если бы отрава проникала через легкие, мы все бы уже были заражены. Однако жертвами стали только те, кто прикасался к иконе. Я нанес споры на выбритый участок кожи крысы, и посмотрите, что стало с тканями зверька через час. Вот второй препарат.

Харп сменил стеклышко, лежавшее под трубкой микроскопа. Вольсингам заглянул в маленький глазок прибора – и брезгливо отшатнулся. Сквозь розовато-синее поле, напоминавшее странный ковер и разделенное на повторяющиеся узоры-цилиндры, тянулись все те же черные нити.

– Наибольшая концентрация уже через три часа после заражения наблюдается в мозгу. Феноменальная скорость роста. Просто феноменальная.

Полицейский опасливо приблизился к столу, глядя на трупик крысы так, словно тот сейчас на него набросится.

– И что все это значит?

Харп, пожав плечами, процитировал:

– «Брать Крестос с прахом святого Сомы и давать князьям, и баронам, и сильным мира сего для обращения в нашу веру». Похоже, гриб влияет на мышление инфицированных. И может убивать тех, кто по какой-то причине стал негоден. Точнее сказать не могу, но знаю, кто может.

Гроссмейстер и Вольсингам переглянулись. В Городе был человек, знавший о растениях все. Или, вернее, не совсем человек. Вольсингаму опять стало зябко, как вчера на площади.

– Кроха никого не принимает, – глядя в пол, процедил художник. – Не думаю, что она захочет говорить с вами.

– Вот и узнаем, – отрезал Гроссмейстер.

На Город сыпался снег. Это было тем более нелепо и странно, что еще вчера палило солнце и свирепый блеск чисто вымытой брусчатки торговых кварталов слепил глаза. Сегодня над площадью стояла снежная заметь, и в этой замети двигались черные фигуры. Многоголовым рычащим зверем колыхалась толпа, и когда снегопад на секунду унялся и серо-белый занавес распахнулся, сердце Вольсингама ухнуло вниз. Ему показалось, что на площади жгут девушку – худенькую девушку в зеленом платье и с черными волосами. Уже в следующее мгновение он понял, что добрые горожане собрались поглазеть на аутодафе чучела. На чучеле был тот самый наряд, в котором мальчик Гиккори изображал лозницу. Похоже, постановки мейстера Виттера становились все ближе к жизни.

Обернув бледное лицо к Гроссмейстеру, Вольсингам прокричал, перекрывая рокот толпы:

– Почему магистрат ничего не делает? Неужели они надеются, что, избавившись от герцога и лозницы, простонародье не возьмется за них?

Полицейский лишь покачал головой, глядя туда, где взметнулись рыжие языки огня. Чучело корчилось в пламени, уже ничем не напоминая лесную девушку, а больше смахивая на раскинувшего уродливые лапы паука.

– Герцогу лучше бы поспешить с возвращением, – сказал Харп, щуря близорукие глаза на огонь.

– Или наоборот, – процедил Гроссмейстер.

Резко развернувшись, он поспешил в проулок, ведущий к Замковой Горе. Толпа за спиной возбужденно взревела – чучело вместе с палкой повалилось в костер, и пламя вспыхнуло еще ярче, опалив ближайших зевак.

В снежной пелене замок, венчавший вершину горы, смотрелся хребтом древнего дракона. Стражники у ворот жгли факелы. Заметив приближавшихся от города людей, они скрестили алебарды – жест скорее ритуальный, потому что были у них и ружья. Начальник караула выступил вперед и, приложив руку козырьком к глазам, уставился в метель.