Тот поморщился.

– Ни я и никто из управления. Только Нойман. Он выловил Крестос вместе с тряпкой и осмотрел, чтобы убедиться, нет ли в доске полостей и отверстий, куда можно спрятать деньги или письмо. Ничего не обнаружил и передал находку мне, а я держал ее в столе завернутой.

– Значит, яд не пропитал ткань, – вмешался Харп.

– Значит.

С лица Гроссмейстера не сходило кислое выражение.

– Эх, добыть бы того монаха…

Медик наградил его выразительным взглядом. Полицейский откашлялся.

– Ну так, Вольсингам. Что вы можете мне сказать об этой иконе? Я помню, как вы передернулись, увидев ее в первый раз. Или не в первый?

Вольсингам пожал плечами и спрятал руки за спиной, словно борясь с искушением потрогать расписанную доску, чтобы убедиться в ее реальности.

– В первый. И не в первый. Я видел эту картину во сне.

По острой физиономии Гроссмейстера разлилось нескрываемое разочарование. Он явно надеялся на другой ответ.

– А что там насчет зелени? – сердито бросил он. – Что вы болтали о зеленых мазках?

Вольсингам почесал в немытой, спутавшейся колтуном шевелюре.

– Вы говорили, что Себастиан Гримм тоже убит?

– Убит, умер, отравился… Я уже ничего не понимаю, – зло отрубил полицейский. – В башке у него такая же черная дрянь, как у Ноймана. Возможно, у монаха. Но зеленые пятна на шее…

– Типографская краска, – сказал Вольсингам.

Оба – и Гроссмейстер, и Харп – вздрогнули при этих словах, уставившись на художника. Вольсингам спокойно продолжил:

– Гримм тогда сказал: «У кого еще в Городе есть зеленая краска?» Я видел пятно вблизи. Это была не масляная краска. И не водная, которую я использую для росписи по штукатурке. Обычная типографская краска смывается водой, но тут, в Городе, очень плохая бумага. Она бы просто не пропечатывалась. Я помню, как Гримм советовался со мной, и я предложил ему добавлять в состав смолу. Так печать не смоется ничем, кроме керосина, хотя краска хуже застывает. На затылке монаха была типографская краска.

Гроссмейстер смотрел на художника, раздувая ноздри и борясь с искушением грохнуть по столу кулаком.

– Почему вы сразу не сказали?

По лицу Вольсингама расплылась медленная улыбка.

– Потому что вы тогда арестовали бы Себастиана. А он никого не убивал.

– Откуда вы знаете?

– Знаю.

Вольсингам не стал говорить, что навидался убийц с детства и научился распознавать их затылком – тонкими волосками, топорщившимися по-звериному, когда на мальчишку-семинариста падал их пустой и светлый взгляд.

– Постойте, – вмешался Харп, привставая с неудобного кресла. – Но ведь журналист вас подставил. Он чуть ли не носом ткнул нас в это пятно…

Художник уставился в окно. На стеклах играло солнце. С улицы доносились крики мальчишек-газетчиков. Последний выпуск газеты «Зеленый листок» разлетался, как осенние листья под ударом шквального ветра. Весть о смерти единственного корреспондента, редактора и владельца издания взбудоражила горожан. Про Ноймана еще никто не знал.

– Он пытался подставить не меня. Помните, что он говорил? Об актерах. Одноглазка, Двуглазка…

Медик вытянулся в кресле, навострив уши. Художник закончил свою мысль:

– Вы сказали, Гроссмейстер, бедняге выжгли оба глаза? И запятнали шею масляной краской? Не думаете, что над ним так поиздевались в отместку за тот намек?

Лицо полицейского налилось нездоровой кровью. Он все же стукнул кулаком по столу и рявкнул:

– Забудьте об актерах!

Вольсингам заломил бровь.

– Почему? Потому что мальчишка – младший цензор? Не такой уж высокий чин. Или вы настолько боитесь огненосцев, Гроссмейстер?

Харп удивленно нахмурился.