– Лицедеев в допросную. И вы, герр Вольсингам, – усмехнувшись, он окинул художника внимательным взглядом черных глаз, – вы тоже пройдете со мной.

Выжиги уже окружили колодец ядовито-желтыми стойками и развязывали мешки с биоагентом.

Движимый неясным побуждением, Гроссмейстер рявкнул:

– Детоксикацию отложить. Запечатать колодец до дальнейших распоряжений.

Такое с ним порой случалось – толчок интуиции, внутренний голос, упрямо теребящий и шепчущий: «Не все тут так просто». Недаром Гроссмейстер пошел на службу в полицию. Ох, недаром.

Полицейское управление обосновалось в здании ратуши, где также проходили заседания городского магистрата. Камеры были внизу, в подвале. Только зарешеченные окошки выходили наружу, на несколько сантиметров выступая над мостовой, – чтобы сердобольные горожане по традиции могли кидать заключенным хлебные корки, а сердобольный дождь поливать их грязью с городских улиц.

Сейчас, впрочем, дождя не было. День уже разгорелся вовсю. Брусчатка, еще мокро блестевшая поутру, высохла и покрылась слоем пыли. Вольсингама по-прежнему томила жажда. Утолить ее колодезной водой по понятным причинам не удалось, а охранник в ответ на его стук и крики проорал, что воду заключенным подают вместе с трапезой дважды в день, то есть в обед и ужин. Время ужина еще не пришло, а обед Вольсингам пропустил за беседой с Гроссмейстером. Или, точней, за допросом, хотя Гроссмейстер и сохранял видимость вежливости. Он даже не велел заковать Вольсингама в цепи или хотя бы надеть на него наручники. Нет, проведя художника в свой кабинет на втором этаже здания – кабинет весьма скромный, с голыми окнами, древним дубовым столом, двумя стульями и не менее старинным бюро, – он махнул рукой на один из стульев и коротко предложил:

– Садитесь.

В кабинете внимание Вольсингама привлекли две вещи, и одной из них был как раз стул. Или скорей даже кресло, но на редкость неудобное, ребристое кресло, вырезанное из кости. Кость, судя по размеру, принадлежала великану. Вольсингам щелкнул ногтем по спинке, и все сооружение чуть слышно зазвенело.

– Интересно, – заметил художник, не спеша усесться в необычное кресло, – что сказал бы герцог, увидев ваш гарнитур?

Гроссмейстер осклабился:

– Сказал бы, что не прочь приобрести такой для своего каминного зала. Или, по-вашему, в семействе Грюндебартов не принята охота на Детей Леса?

Вольсингам прищурился, продолжая стоять.

– Лозница говорила, что Грюндебарты охотятся только на больных и слабых зверей и птиц и никогда не трогают симбионтов. Они что-то вроде чистильщиков.

В угольных глазах Гроссмейстера вспыхнули самые что ни на есть волчьи огоньки, и оскал был им под стать.

– Вы удивительно много знаете о Грюндебартах и о лознице, друг мой. Не хотите ли поделиться этим знанием со мной?

В ответ художник только пожал плечами. Полицейский, устроившись на своем вполне обычном металлическом стуле, покачал головой.

– Вы ведь расписываете покои лозницы, так? Вы используете при этом зеленую краску?

– Изумрудную и кобальт. Так же, как охру, умбру и цинковые белила, – улыбнулся Вольсингам. – Бросьте, Гроссмейстер. Вы знаете, где я был вчера вечером. Два десятка завсегдатаев «Хмельной чурки» это подтвердят. Я не убивал монаха.

Оскал Гроссмейстера не стал дружелюбней ни на йоту.

– Но вы были бы не прочь убить монаха, не так ли, Вольсингам? Вам ведь тоже претит… как вы сказали… «вонь святости»?

Вольсингам сомнительно покосился на кресло, но сесть в него так и не решился.

– Мало ли что мне претит. Может, мне претит и вонь табачного дыма…