– Они просто хотят вас видеть. – Показывает на свои глаза. – Помашите им рукой.

Она машет рукой, я хихикаю – смешные сцены мы разыгрываем друг перед другом, пока я учу язык.

Указываю пальцем в сторону окна:

– Хорошие земли.

Она кивает:

– Земли аббатства, земли церкви.

– А теперь королевские?

– Теперь король – глава церкви, – отвечает с кривой улыбочкой. – Вам понятно? Все богатства, – она запинается, – все церковные богатства теперь принадлежат ему.

– И народ доволен? – Как жаль, что я не могу бегло говорить. – Плохих священников прогнали?

Она бросает взгляд на дверь – убедиться, что нас не подслушивают.

– Народ недоволен. Люди любили святыни, любили святых, они не понимают, зачем убрали свечи, почему больше нельзя молиться о даровании помощи. Только не говорите об этом ни с кем, кроме меня. Церковь разрушена, на то была воля короля.

Я киваю.

– А он протестант?

Ее глаза сверкнули.

– Вовсе нет. Король то, что сам пожелает. Он уничтожил церковь, чтобы жениться на моей золовке, она верила в реформу церкви, и король вместе с ней. Потом он уничтожил и ее, чуть не вернулся к католичеству, почти полностью возродил мессу – но богатств не вернет никогда. Кто знает, что будет дальше? Во что он поверит теперь?

Я далеко не все поняла из ее речи и отвернулась к окну. Темно, дождь хлещет по-прежнему. Король указывает подданным не только как жить, но и в какого Бога верить! Этот король разрушил гробницу величайшего святого во всем христианском мире, превратил огромные монастыри просто в дома. Как ошибался брат, надеясь, что я смогу привести такого короля к правильной вере!

– Пора обедать, – мягко говорит Джейн Болейн. – Не обсуждайте этого ни с кем.

– Хорошо.

Открываю двери спальни навстречу толпе ожидающих меня людей, опять передо мной море незнакомых, улыбающихся лиц, и только Джейн Болейн – на шаг позади.

Как хорошо все-таки спрятаться от темноты, от дождя. Я выпила большой стакан вина, с аппетитом поела, несмотря на то что сидела совсем одна под балдахином, а прислужники преклоняли колено, подавая очередное блюдо. Сотни человек обедали в большой зале, и еще сотни глазели через окна и двери, будто я какой-то неведомый зверь.

Я привыкну, знаю, что должна, значит, привыкну. Нет смысла быть королевой Англии и стесняться слуг. Наверное, это украденное аббатство – не самый прекрасный дворец в стране, хотя я нигде еще не видела столько позолоты, картин и гобеленов. Я спросила архиепископа, его ли это дворец, и он ответил с улыбкой, что живет по соседству. Эта страна так богата, что и вообразить невозможно.

В постель я легла, когда уже занималось утро, а встать пришлось очень скоро. Выехали рано, с нами, как всегда, отправилось множество народу. Архиепископ со свитой, сотни людей, правда сотни, теперь путешествовали вместе со мной. В этот день к нам присоединились несколько важных лордов, приехавшие проводить меня в Рочестер. Простые люди стояли вдоль дороги – приветствовали меня, а я улыбалась и махала рукой.

На каждой остановке мне кланялся очередной богато одетый человек. Леди Лиль, или леди Саутгемптон, или еще какая-нибудь дама шептали что-то на ухо, я улыбалась, протягивала руку, пытаясь удержать в памяти очередное имя. Но они так похожи – все в роскошном бархате, с золотыми цепями, с жемчугом и драгоценными камнями на шляпах. Их дюжины, сотни, пол-Англии явилось сюда, чтобы принести поздравления, а я по-прежнему не могу отличить одного от другого.

Мы обедали в большой зале, очень торжественно, и мне представили леди Браун – в ее ведении будут находиться фрейлины. Она по очереди называла имена девушек, мимо меня проходили бесконечные Екатерины, Марии, Елизаветы, Анны, Бетси и Мадж. Все бойкие, хорошенькие, в крошечных чепцах. Волосы открыты – брат непременно осудил бы дам за безнравственность, – все в изящных туфельках, и все смотрят на меня, словно я – белый сокол в курятнике. Я подозвала Лотти и попросила сказать леди Браун по-английски – как только мы прибудем в Лондон, надеюсь, она даст мне несколько советов по поводу нарядов и английской моды. Лотти перевела, леди Браун покраснела, отвернулась и больше на меня не таращилась. Понятно: она находит мое платье странным, а меня – безобразной.