Мирра поморщилась. Она была убежденной атеисткой и часто ругала старушку за то, что она тайком прячет почерневшие иконы в старом сундуке и молится.

– Ну что за глупость вы говорите, мама! Разве все от тифа умирают? – Она собиралась добавить еще что-то колкое, но вдруг, прижав руку к потному лбу, спохватилась: – Значит, почти месяц… А на работе меня ждали. Павел Николаевич не заходил? – Мать отвела взгляд, и женщина почувствовала неладное. – Мама, я еще раз спрашиваю: мой начальник не заходил? – Она вскочила с постели и, почувствовав сильное головокружение, снова села. – Мне нужно на работу.

– Да куда ты пойдешь? – запричитала старушка. – Посмотри на себя. Худющая, как журавель колодезный, и слабая такая.

Но Мирра опять поднялась и принялась стаскивать с себя пропахшую потом белую ночную сорочку.

– Нет, нет, и не уговаривай. Лучше чаю крепкого сделай. Есть не хочется. Я ненадолго. Меня Павел Николаевич и держать в таком состоянии не станет. Но я там нужна, понимаешь?

Мать отошла к окну, сжалась, словно собираясь с силами, и ответила:

– Нет больше твоей работы, милая. Некуда тебе идти.

– Нет? – Женщина покачнулась и ухватилась за край стола. – Как это – нет?

– Разбомбили здание горисполкома, – запричитала мать. – Почти камня на камне не оставили. Павел Николаевич с семьей эвакуироваться собираются. И нам с тобой надо бы об этом подумать. Фрицев проклятых со дня на день ожидают.

– Разбомбили? – Желтоватое лицо Мирры с нездоровым румянцем вытянулось. – Этого не может быть!

– Может, моя донюшка, может, – продолжала мама. – Давай лучше вещички собирать. Мы быстро управимся. Я уже большую часть сложила.

Однако дочь схватила черное, в белый горошек, платье, висевшее на вбитом в стену крючке. Когда-то оно считалось нарядным, это было когда-то (теперь, когда немцы подходили к Армавиру, казалось – в другой жизни), но оставалось ее любимым.

– Мамочка, я должна туда пойти, должна, – надевая легкую кофточку (несмотря на жаркую погоду, ее немного знобило), Мирра чмокнула женщину в морщинистую коричневую щеку. – И не переживай, я скоро вернусь.

– Миррочка! – Мама в отчаянии схватила дочь за рукав, но та, осторожно освободив его, выскочила на крыльцо, вдохнув свежий, пахнувший сырой землей воздух.

Недавно прошел летний ливень. Все приветствовало его: и зеленевшие деревья, которые уже отцвели и выставили напоказ созревающие плоды, и набухшая земля, впитавшая влагу, и птицы, нахохлившиеся, радостные, певшие по-летнему звонко, уже не прятавшиеся от майских холодков в дуплах деревьев и под крышей.

Мирра зажмурилась от яркого солнца, пустившего ей в глаза теплый луч, сразу ослепивший, но выдавивший улыбку на бледных бескровных губах. Ей было странно, что природа пахла, цвела, дарила тепло и ласку, словно не знала, что происходит на земле. Немного подержавшись за дверной косяк (от слабости кружилась голова), девушка медленно пошла к горисполкому.

По улицам двигались машины, повозки со сваленным как попало домашним скарбом, лица людей были угрюмы и озабоченны. На мгновение Авдеевой захотелось вернуться домой и помочь матери собираться: она почувствовала, что старушка права, здание разбомбили, и среди холодных останков ее никто не ждет, однако врожденная обязательность взяла свое. Маневрируя между людским потоком и повозками, она кое-как добралась до горисполкома.

Здание действительно оказалось разрушенным, но не превратилось в руины, правая часть осталась почти целой, с необрушившейся крышей, и Мирра, с дрожью взявшись за ручку двери, вошла внутрь. На нее пахнуло каким-то незнакомым запахом: то ли сырости, то ли разрушения, то ли самой смерти. Преодолевая нахлынувший страх, девушка спустилась в подвал, где хранились секретные документы, и замерла в ужасе. Подвал оказался наполовину затопленным, картонные папки, бережно сохраняемые ею в течение многих лет, расползлись, превратились в грязную кашу, и лишь черный чемодан, перетянутый ремнями и опечатанный, стоял, как исполин, напоминая о себе матовым блеском старой кожи.