Он бережно положил Анечку на берегу в мягкую траву. Снова резко обнажил саблю. Я в ужасе замерла, понимая, что он вот-вот убьет девочку.

– Сжальтесь! Не трогайте ее! – завопила в истерике я.

Болотная жижа уже утянула меня по грудь. Я барахталась из последних сил, глотая горькие слезы бессилия.

– Да замолчи ты, ненормальная! – огрызнулся граф в мою сторону. – Уже натворила дел.

Он быстро прошел мимо девочки с обнаженной саблей и начал рубить очередное тонкое дерево сбоку. Я прикусила губу, ничего не понимая. Зачем он рубил еще деревья?

Быстро справившись с тонкой сосенкой, потом еще с одной, мужчина кинул к трем деревьям, уже лежащим в болотине, еще два ствола. Умелым движением убрав саблю в ножны, Шереметьев направился ко мне. Осторожно прошелся по этой зыбкой дороге из стволов и наклонился надо мной. Когда он схватил меня под мышки, пытаясь вытащить из трясины, я начала неистово сопротивляться.

– Не трогайте меня! Что вам надо?! Отпустите! – кричала я в истерике.

Он же, не обращая на мои крики внимания, мощным рывком выдернул меня из болотины и прижал к себе. Под нашим весом все стволы заскрипели и сильно прогнулись. Теперь я поняла, зачем он срубил еще деревья. Мы вдвоем были тяжелы для трех стволов. Чувствуя, что хлипкая опора под его ногами все сильнее проседает в трясину, граф, притиснув меня к своему боку, словно танцуя, бегом пробежался до берега и поставил меня на твердую почву.

– Ты в порядке? – выдохнул он надо мной, склоняясь.

Но я от обуявшего меня страха даже не поняла смысла слов.

Он крепко держал меня за талию, словно боялся, что я снова попытаюсь сбежать. А я была смертельно напугана. Мне думалось, что вот сейчас он вытащил меня из трясины и непременно убьет.

– Я дам вам развод, граф! Я не буду противиться! Только прошу, сохраните нам жизнь! – нервно кричала я ему в лицо, пытаясь высвободиться из плена его сильных рук. Но он не отпускал меня. – Мы ничего не сделали вам плохого, ни я, ни моя дочь. Прошу, не убивайте нас!

– Убивать? Вас? – опешил муж от моих слов. – Ты что, не в себе, Любаша?

Он быстро притянул меня к себе, неистово прижимая к широкой груди и испепеляя горящим взором. Склонился и сделал то, чего я меньше всего ожидала от него в данную минуту.

Шереметьев поцеловал меня. Прямо в губы. Властно, страстно и жадно.

Я так опешила, что даже замерла на миг. Я искренне не понимала, зачем он это делает?

Граф быстро отстранился и напряженно посмотрел на меня, словно ожидая реакции. Но я пребывала в таком недоумении, что не нашлась, что сказать, и только хлопала глазами.

– Что, и даже пощечины не будет? – удивленно спросил он, заглядывая мне в глаза.

– Пощечины?

Он так и держал меня в объятьях, только теперь очень осторожно, даже бережно, едва касаясь. У меня же в голове все смешалось. И я не понимала, что делать: то ли вырваться, то ли уже успокоиться?

– Ты же обычно награждаешь меня пощечиной, когда я смею целовать тебя без дозволения.

– Неужели? – пролепетала я, понимая все меньше.

– И даже не добавишь, что я плебей, недостойный целовать пыль под твоими ногами?

Плебей? Пощечина?

Я ничего не понимала и только недоуменно смотрела в его молодое аристократичное лицо.

Отношения супругов явно были странными, а еще более странно вела себя прежняя хозяйка моего тела.

Она что, действительно называла мужа плебеем? Конечно, я помнила, как Палаша говорила, что Шереметьев женился на мне, чтобы получить титул, и, похоже, до свадьбы находился ниже меня по социальному положению. Но называть мужа плебеем, да еще и без разбору раздавать пощечины. Это было слишком.