– Отлично, нечего сказать, коли со всех сторон невское потопление случилось. Сквозь крышу льет.

– Это теперь льет, а очень может быть, что будет еще прекрасная погода. Осень проводить на легком воздухе так же приятно, как и весну.

– Так ведь то на легком, a здесь вонь. Хозяин нарочно вам приказал помойную яму под окном устроить. Вот выбить стекло вам, так и будете знать.

– Ежели ты будешь буянить, мы полицию позовем.

– И позовете только на свою голову, – отвечает дворник.

– Да это разбойник какой-то! – всплескивают руками барыни.

– Это вы разбойники-то, а не мы; мы чужого не зажиливаем!

– Он просто с кухаркой сговорился и терзает нас. Ни лаской, ни строгостью, ничем не отобьешься от него. Вот что, любезный, не знаю, из чего ты хлопочешь? Вам еще должно быть приятнее, ежели жильцы у вас дольше живут. Во-первых, веселее и, наконец, все-таки дворнику хоть какая-нибудь польза.

– Это от хороших жильцов польза-то, а не от вас.

– Ах, боже мой! Марья Гавриловна, donnez lui un[1]гривенник, – советует шепотом первая женщина.

– Mais vous savez[2], нам нужно самим pour diner[3]. Петр Иваныч seulement[4]тридцать копеек оставил, – отвечает тем же шепотом другая женщина.

– Mais[5], как-нибудь обойдемся.

– Alors[6]пожалуй! Вот тебе гривенничек, любезный, поди выпей за наше здоровье.

– На этом благодарим покорно, – говорит дворник и снимает шапку.

– Удивляюсь, любезный, как тебе не жалко тревожить беззащитных женщин! – упрекают женщины.

– Эх, госпожи почтенные! – протягивает пьяным голосом дворник. – Нам что, нам живите хоть до Покрова, а нас хозяин принуждает. «Требуй, – говорит, – с них деньгу, выматывай из них жилы, конфузь, где встретишь, да при всем честном народе, авось, говорит, они, подлые…»

– Милый мой, что ж это? Опять? – упрекают его женщины.

– Я не от себя, сударыня. Это хозяин вас так назвал, a мне что? Прощенья просим! Благодарим покорно. Пойдем выпьем за ваше здоровье. А по мне живите хоть до Рождества!

Дворник уходит.

Над Крестовским царит июньская бледно-лиловая ночь. Неистово свистят у пристани последние пароходы, зазывая к себе обратных пассажиров. Вон и французская каскадерка, развалясь в коляске, помчалась отдыхать от вечерних трудов в один из чернореченских французско-татарских ресторанов. Рядом с ней откормленный купеческий телец, сбежавший из снотворного Лесного. С жаром нашептывает он ей любовные речи, мешая французские слова с русскими, а она, плотоядная, бьет его по носу перчаткой и картавит: «Va, inbécile!»[7]По дороге к Яхт-клубу «хуторочек стоит», «молодая вдова в хуторке там живет», да еще какая вдова-то? Тут и двор лесной, и плитная ломка, и кирпичный завод, а каменных лавок по рынкам так и не перечтешь! Из себя – кровь с молоком. Только восьмой месяц как освободилась она из-под мужнина кулака и теперь цветет на славу купечества и на задор женихам-голышам. Синяки давно поджили, вес тела прибавился на шестнадцать фунтов. Вот сидит она у себя в саду на скамеечке в белом шитом пеньюарчике, вздыхает и говорит своей горничной:

– Нет, Маша, ни за кого я теперь замуж не выйду, окромя офицера, потому хочу деликатных чувств попробовать. Достаточно уже поломалось надо мной это самое купечество!

– Ах, Александра Павловна! И в купечестве можно деликатность чувств встретить; выбирайте только себе бедненького; тогда он и не заломается перед вами. Вон Застрелин, что у Ледова в приказчиках живет… Ну чем не жених? – отвечает горничная.

– Это действительно! – раздается возглас, и в калитку, как бомба, врывается курчавый и румяный блондин.