– Бир тринкен… Где можно бир тринкен и поесть что-нибудь? – приставал к нему Николай Иванович.

– Эссен, эссен… – пояснила Глафира Семёновна и покраснела, что заговорила по-немецки. – Бир тринкен, тэ тринкен, кафе тринкен, и эссен? – продолжала она.

Кондуктор понял, что у него спрашивают, и отвечал:

– Kёnigsberg… Kёnigsberg verden Sie zvёlf Minuten stehen…

– Поняли, поняли. Зер гут. В Кёнигсберге двенадцать минут. Ну вот это я понимаю! Это как следует. Это по-человечески! – обрадовался Николай Иванович.

– A когда? В котором часу? Ви филь ур? – спросила Глафира Семёновна и ещё больше покраснела.

– Uni sieben, – дал ответ кондуктор.

– Мерси… Данке… Ну, славу Богу… В семь часов. Это, стало быть, через два часа. Два часа как-нибудь промаемся.

Муж взглянул на жену и одобрительно сказал:

– Ну, вот видишь… Говоришь же по-немецки, умеешь, a разговаривать не хочешь.

– Да комнатные и обыкновенные слова я очень чудесно умею, только мне стыдно.

– Стыд не дым, глаза не ест. Сади, да и делу конец.

Смеркалось. Супруги с нетерпением ждали Кёнигсберга. При каждой остановке они высовывались из окна и кричали кондуктору:

– Кёнигсберг? Кёнигсберг!

– Nein, nein, Kёnigsberg vird noch veiter.

– Фу-ты, пропасть! Всё ещё не Кёнигсберг. A пить и есть хочу, как собака! – злился Николай Иванович.

Но вот поезд стал останавливаться. Показался большой вокзал, ярко освещённый.

– Kёnigsberg! – возгласил кондуктор.

– Слава тебе Господи! Наконец-то!

Пассажиры высыпали из вагонов. Выскочили и Николай Иванович с Глафирой Семёновной. У станции стояли сразу три поезда. Толпился народ. Одни входили в вагоны, другие выходили. Носильщики несли и везли сундуки и саквояжи. Шум, говор, свистки, звонки, постукивание молотков о колёса.

– Вот ад-то! – невольно вырвалось у Николая Ивановича. – Да тут живым манером растеряешься. Постой, Глаша, надо заметить, из которого поезда мы вышли, a то потом как бы не попасть в чужой поезд. Видишь, наш поезд посередине стоит, a на боковых рельсах – это чужие поезда. Ну, пойдём скорей в буфет.

– Нет, голубчик, я прежде в уборную… Мне поправиться надо. Ведь сколько времени мы, не выходя из вагона, сидели, a в здешних вагонах, ты сам знаешь, уборных нет, – отвечала жена. – Без уборной мне и еда не в еду.

– Какая тут поправка, коли надо торопиться пить и есть скорей. Ведь только двенадцать минут поезд стоит. Да и чёрт их знает, какие такие у них немецкие минуты! Может быть, ихние минуты наполовину меньше наших. Идём скорее.

– Нет, не могу, не могу. Уверяю тебя, что не могу… Да и тебя попрошу проводить меня до уборной и подождать у дверей, a то мы растеряться можем.

– Эх, бабье племя! – крякнул Николай Иванович и отправился вместе с женой отыскивать женскую уборную.

Уборная была найдена. Жена быстро скрылась в ней. Муж остался дожидаться у дверей. Прошло минут пять. Жена показывается в дверях. Её держит за пальто какая-то женщина в белом чепце и что-то бормочет по-немецки.

– Николай Иваныч, дай, Бога ради, сколько-нибудь немецких денег, или рассчитайся за меня! – кричит жена. – Здесь, оказывается, даром нельзя… Здесь за деньги. Даю ей русский двугривенный, не берёт.

– В уборную на станции да за деньги!.. Ну народ, ну немецкие порядки! – восклицает Николай Иванович, однако суёт немке денег и говорит:

– Скорей, Глаша, скорей, a то и поесть не успеем.

Они бегут, натыкаются на носильщиков. Вот и буфет.

Расставлены столы. На столах в тарелках суп. «Табльдот по три марки с персоны», – читает Глафира Семёновна немецкую надпись над столом.

– Полный обед есть здесь за три марки. Занимай скорей места, – говорит она мужу.