– А ты мог не соглашаться и ехать домой.

– Да ведь с выставки-то пока до дому доедешь, да шестьдесят три ступени в свою комнату отмеряешь, так, смотришь, и разгулялся, сна у тебя как будто и не бывало. Да и в театре… Сидишь и смотришь, а что смотришь – разбери! Только разве какая-нибудь актриса ногу поднимет, так поймешь, в чем дело.

– Врешь, врешь, – остановил жирного человека усач. – В театрах я тебе обстоятельно переводил, что говорилось на сцене.

– Собачья жизнь, собачья! – повторил жирный человек и, кивнув на пустую бутылку рейнвейна, сказал усачу: – Видишь, усохла. Вели, чтоб новую изобразили. А то терпеть не могу перед пустопорожней посудой сидеть.

Николай Иванович подсел ближе к жирному человеку и его спутнику, усачу, и, сказав: «Очень приятно за границей с русскими людьми встретиться», отрекомендовался и отрекомендовал жену.

– Коммерции советник и кавалер Бездоннов, – произнес в свою очередь жирный человек и, указывая на усача, прибавил: – А это вот господин переводчик и наш собственный адъютант.

– Граф Дмитрий Калинский, – назвался усач и, кивнув в свою очередь на жирного человека, сказал: – Взялся вот эту глыбу свозить в Париж на выставку и отцивилизовать, но цивилизации он у меня не поддался.

– Это что устриц-то жареных не ел? Так ты бы еще захотел, чтоб я лягушек маринованных глотал! – отвечал жирный человек.

– Выставку ругаешь!

– Не ругаю, а говорю, что не стоило из-за этого семи верст киселя есть ехать. Только-то и любопытно, что в поднебесье на Эйфелевой башне мы выпили и закусили, а остальное все видели и в Москве, на нашей Всероссийской выставке. Одно, что не в таком большом размере, так размер-то меня и раздражал. Ходишь, ходишь по какому-нибудь отделу, смотришь, смотришь на все одно и то же, даже плюнешь. Провалитесь вы совсем с вашими кожами или бархатами! Ведь все одно и то же, что у Ивана, что у Степана, что у Сидора, так зачем же целый огород витрин-то выставлять!

– Вот какой странный человек, – кивнул на жирного человека усач. – И все так. В Париже хлеб отличный, а он вдруг о московских калачах стосковался.

– Не странный, а самобытный. Я, брат, славянофил.

– Скажите, пожалуйста, земляк, где бы нам в Париже остановиться? – спросил жирного человека Николай Иванович. – Хотелось бы, чтоб у станции сесть на извозчика и сказать: пошел туда-то. Вы где останавливались?

– Не знаю, милостивый государь, не знаю. Никаких я улиц там не знаю. Это все он, адъютант мой.

– Останавливайтесь там, где впустят, – проговорил усач. – Как гостиница с свободными номерами попадется, так и останавливайтесь. Мы десять улиц околесили, пока нашли себе помещение. Занято, занято и занято.

– Глаша, слышишь? Вот происшествие-то! – отнесся Николай Иванович к жене. – По всему городу придется комнату искать. Беда!.. – покрутил он головой. – Особливо для того беда, у кого французский диалект такой, как у нас: на двоих три французских слова: бонжур, мерси да буар.

– Врешь, врешь! По-французски я слов больше знаю и даже говорить могу, – откликнулась Глафира Семеновна.

– Добре, кабы так. А вот помяни мое слово – приедем в Париж, и прильнет язык к гортани. А позвольте вас спросить: отсюда до Парижа без пересадки нас повезут? – обратился Николай Иванович к жирному человеку. – Очень уж я боюсь пересадки из вагона в вагон. Два раза мы таким манером перепутались и не туда попали.

– Ничего не знаю-с, решительно ничего. Вы графа спросите: он меня вез.

– Без пересадки, без пересадки. Ложитесь в спальном вагоне спать и спите до Парижа. В спальном вагоне вас и на французской границе таможенные чиновники не потревожат.