– Надеюсь, коллега, вы не опоздаете на репетицию? Витя отвернулся, затосковал. В который раз он подумал, что ненависть – это экзистенциальное чувство.

– Зачем бы вам не делать пару полос для гомосексуалистов? – спросил мар Штыкерголд, провожая взглядом виляющую задницу контрабасиста Хитлера.

Это гнусное предложение оказалось последней каплей в нацеженной до краев – за пять лет – чаше Витиного терпения.

– Мар Штыкерголд, – с тоской проговорил он, превозмогая себя и понимая, что теряет работу, – мар Штыкерголд, как ты надоел нам, блядь!

Сердце ухало, он вспотел и задыхался…

…А, вот оно что – душно! Тетка опять выключила кондиционер, воспользовавшись тем, что Витя задремал. Она мерзла, как и положено в ее восемьдесят пять лет, а он, как и положено при его полноте, задыхался и мучался.

– Витя! Мне пора капать глаза. – Тетка стояла над его потным телом, распростертым на постели. Впрочем, сказать, что она стояла – над – было неточным. Тетка такого крошечного роста, что в темноте ее можно спутать с его любимицей Лузой, персидской кошкой изумительного, редчайшего голубого цвета. Тем более что над ее головой всегда колышется облачко голубой седины, похожей на флер грациозной мерзавки Лузы.

Тетка еще была похожа на старенького Бетховена, уменьшенного раз в шесть.

– Витя! Пора капать глаз!

– Так что! – огрызнулся он тем же тоном, каким несколько мгновений назад беседовал с маром Штыкерголдом.

– Так что, я не имею права задремать на минутку? Может, я уже и сдохнуть не имею права?

Первым делом он включил кондиционер. Потом закапал тетке в оба глаза капли против глаукомы. Смерил ей давление – сто шестьдесят на девяносто, терпимо. Он вообще ухаживал за ней, как мог.

Витино благосостояние зиждилось на тетке. Она должна была жить, хоть ей и надоело это идиотское занятие. Витя был откровенен и груб. Под ее пенсию и квартирные он взял в банке ссуду на три года и купил роскошный «Макинтош». Придя домой, сказал ей озабоченно:

– Юля, ты должна жить еще три года.

– Ладно, – вздохнув, согласилась та.

На днях тетка должна была получить пять тысяч марок – компенсацию из Германии за то, что во время войны она с детьми была эвакуирована в Сибирь, где от дифтерита умерли ее трехлетний сын и годовалая дочь, а от тифа – вернувшийся с фронта муж, почти целый, только без пальцев правой руки.

Считалось, что пять тысяч марок от добрых немцев – неплохая компенсация за три эти жизни, а также за ее дальнейшее нескончаемое одиночество.

Ай, при чем тут немцы, да еще эти несчастные, в третьем поколении! А кто кому НЕ должен платить компенсации? Может, украинцы – евреям? Или литовцы – им же? А русские – евреям? А евреи – русским? А узбеки – таджикам? А монголо-татары всем остальным? Смерть – это еще не самое страшное. А кто заплатит всем нам за это мерзкое тягучее унижение, за эту медленную подлость, за этот грязный минет, называемый жизнью?..

Вожделенные марки Витя собирался потратить на хороший лазерный принтер. С немцами разберемся.

– Я запеку рыбу в духовке, – сказал Витя. – Давно я не делал рыбы в кляре.

– Не хочу я твою рыбу, – сказала тетка. – Ты ее всегда передерживаешь и даешь много специй… Отвари мне картошки. Нет! Знаешь что – лучше сделай бульон.

– Мне осточертели твои постоянные бульоны!

– А моя постоянная пенсия тебе не осточертела? – спросила она.

– Пенсия – нет. Живи вечно.

– Живу, – сказала тетка.

Витя нацепил фартук и стал разделывать курицу для ежедневного теткиного бульона.

Интересно, подумал он, из чего вырастают эти дневные и ночные кошмары? При чем тут багаж, например?