– Да говорите как есть, доктор, – не вытерпела я. – Что, все плохо?

– В общем, дела неважные. Легкие не в порядке, с сердцем проблемы.

– Она умрет? – испуганно сглотнула я.

– Ну что ты, дитя, я вас не брошу, – тихо ответили мать. – Как-нибудь справимся. Мой дорогой Игнат просил, чтобы я за ним не стремилась.

Я стиснула зубы.

– Пойдем на крыльцо, поговорим.

Я вышла следом за доктором, вздыхая.

– Было бы лето на дворе, я б посоветовал мать на воды свозить, к Ильманскому источнику. Но зимой лучше ее не дергать. Немного подлечил, станет легче. Но тут быстро нельзя, сердце не выдержит. Я тебе микстуры укрепляющие выпишу, каждый день пить их нужно. Приеду через неделю, погляжу, как дела пойдут. Непременно дом протапливайте. Мерзнуть ей совсем нельзя. И питание нужно сытное и три раза в день, а то исхудала совсем матушка ваша.

Я угрюмо молчала. Ну конечно, так Ильян за этим и приглядит. Положим, микстурами напоить я успею. Дом братец протопит. А вот как с едой-то быть? Соседей просить разве что…

А воды и вовсе недосягаемы. И не так далеко, как я упомню, но ведь на все деньги нужны, а их где взять-то?

– Что же, я поехал. Встретимся через неделю. А микстуры я через Казимира передам, вы же все равно увидитесь.

– Спасибо, доктор, – с чувством выдохнула я. – Молиться за вас буду! Вы святой человек!

– Ну, глупости. У меня ведь тоже сердце имеется. И родители живые еще. Мне ли не знать, как тяжело, когда они болеют.

Я закивала и поискала глазами брата. Маленький засранец куда-то спрятался, не иначе, чтобы с доктором не прощаться. Ну почему он такой вредный? И вот как мне не волноваться, оставляя матушку без присмотра?

Пиляев уехал, Ильян так и не вышел. Лошадь, впрочем, напоил – ведро пустое возле плетня стояло.

Подхватила ведро, медленно побрела в дом. Стало быть, матушка выздоровеет. Пусть и не сразу, но надежда есть. Значит, все не зря.

“Приличные люди в доме шапку снимают” – передразнила я доктора, сдергивая с головы картуз.

Как будто я не знаю! Что делать-то?

Кудрей было жалко до слез. Но нужно резать. Не думаю, что на фабрике выйдет постоянно их прятать. А ведь коса – девичья краса. Я и сама волосы свои любила. Длиной почти до пояса, вьющиеся, на солнце сверкающие медью… Единственная моя гордость.

Но что гордость, когда на кону стоит жизнь матери?

Всхлипывая и отчаянно жалея себя, я в потемках разыскала портновские ножницы.

– Свечку-то зажги, Мари, – раздался тихий голос матери, перепугавший меня до икоты. – Или в темноте сидеть будем?

Я сунула ножницы за пояс и послушалась. Мать стояла у меня за плечом и смотрела на меня с грустью.

– Рассказывай, что задумала. Вижу же, что денег где-то достала, лекаря славного привезла. В портках мужских щеголяешь. Не хочу гадать и подозревать тебя. Говори скорее, мне доктор волноваться не велел.

Отчего-то стало спокойно и даже тепло. Матушке и в самом деле стало заметно лучше. Она уже не хрипела и не кашляла на каждом слове. И рассуждала вполне разумно.

– На фабрику к Долохову меня взяли, – призналась я. – Но я переоделась мальчиком.

– Лучше б братец твой работу нашел, – вздохнула мать. – Вымахал с меня ростом, а все как маленький.

– Так двенадцать ему только, а на фабрику с четырнадцати берут. Жили бы мы в городе…

– Но мы не в городе, – кивнула мать. – Ничего, я слышала, Долохов – хозяин не злой, хоть и суровый. Да и ты, конечно, рисовальщиком пойдешь, а не глину месить и ящики таскать.

– Уж конечно.

– Сложно тебе будет, дочка, среди мужиков. Если б Игнат жив был, не пустил бы.

Я промолчала, не зная, что на это сказать.