– Есть кто дома? Валентина Семеновна!

Докричалась.

– Где Татьяна? – спросила учительница.

– Дочь? В городе.

– Не дочь. Внучка ваша. Дома она?

– А?

– Внучка дома?

– Нет, уехала, – жалобно ответила Валентина Семеновна. – Павлика вот оставила…

– Куда уехала? Она мне деньги обещала вернуть. Вчера весь день прождала, сегодня – пришла.

– На Сахалин уехала, рыбу потрошить. Заработает, сказала, вернется.

– Какой Сахалин! – вскричала учительница. – Она на неделю заняла. Что у меня, пять тысяч, что ли, лишние?! Я в суд подам – расписка есть.

– Что же… Я-то что… – Валентина Семеновна сухо зарыдала. – Когда это все кончится, господи…

Еще через день-другой я встретил Валентину Семеновну на остановке. Пришел встречать маму из города, и соседка ждала дочь Татьяну. Она встречала ее каждый раз. Добредала до дороги, садилась на бетонную плиту, под которой была труба, пропускавшая ручеек, и ждала. Будто дочь сама не найдет дорогу домой, или, может, надеялась, что привезет она столько всего, что не донести одной…

– Здравствуйте, Валентина Семеновна, – сказал я.

– А? – Она как-то растерянно посмотрела на меня, потом, видимо, сообразила, что я поздоровался, и покивала: – Здравствуй, здравствуй.

Остановка на краю деревни; раньше ее вообще не было, приходилось идти в центр села, а это больше километра от нашей улицы. Но потом автобус стал доезжать досюда. Остановка сначала называлась Заболотной, а потом переименована в Заозерную…

Я закурил, смотрел на серые и рыжие крыши изб, серые заборы, сараи, мутно-белый целлофан теплиц в огородах… Так как-то все ненадежно, старо, а ведь деревне, бывшему селу с храмом, который снесли при Хрущеве, уже под двести лет. До революции село было столицей волости, а сейчас заштатное – придаток Знаменского сельского поселения. Сама Знаменка в семнадцати километрах отсюда.

Работы по-прежнему почти нет: в школе, в детском саду, на почте, в трех частных магазинчиках. Ферма то возрождается, то закрывается, поля заросли уже не травой, а сосенками…

А само село-то немаленькое. Тысячи полторы жителей наберется. На место умерших или уехавших приезжают городские, не смогшие устроиться в городе. Покупают избы, в том числе и на материнский капитал, но у большинства не получается закрепиться и здесь. Деревня – это все-таки другой, особый мир, и полагаться здесь нужно лишь на свои силы, бороться самому за выживание. Многие на это не способны.

– Как здоровье, Валентина Семеновна? – громко, заметив, что она стала совсем плохо слышать, спросил я.

Вопрос, наверное, не самый удачный, но хотелось поговорить с ней.

– Да ничего, потихоньку, – прозвучало в ответ бесцветное.

Я покивал.

Ясно, что не начнет Валентина Семеновна откровенничать. И стало неловко за этот мой вопрос с намеком на то, что я готов послушать о ее несчастьях.

Но старуха все-таки сказала несколько слов. Наверное, важных, главных для себя, восьмидесятилетней:

– Как тут болеть… Павлушка на мне, и Олежека с Таней надо дождаться… Тут не поболеешь…

Я, глядя на ее сухое синеватое лицо, опять покивал. Отвернулся.

Подъехал автобус, я принял у мамы сумку с продуктами. Мы пошли к дому. Сзади послышался растерянный голос Валентины Семеновны:

– А моей нету, что ли… Обещалась приехать…

– Нет, не было, – сказала мама.

– Ох-хо-о…

Метров через десять я обернулся.

Валентина Семеновна шла медленно, но вроде бы торопливо. В правой руке была напоминающая посох жердинка. Старуха смотрела не под ноги, а в сторону своего двора, где уже беспокоился, звал ее правнук Павлушка:

– Валя! Валя-а!