А вот как вспоминал Бонапарт об этих событиях, будучи уже затворником на острове Святой Елены: «…у меня было сто человек, безнадежно больных чумой: ежели бы я их оставил, то их всех перерезали бы турки, и я спросил у врача Деженетта, нельзя ли дать им опиум для облегчения страданий: он возразил, что его долг только лечить, и раненые были оставлены. Как я и предполагал, через несколько часов все они были перерезаны». Главнокомандующий считал, что такое решение было продиктовано тогдашним положением. Своеобразной попыткой морально оправдаться можно считать его слова, сказанные уже по возвращении во Францию: «В таких обстоятельствах я приказал бы отравить собственного сына».

Что касается судьбы раненых, то мнения здесь противоречивы. Так один из участников похода (по видимости, Бурьенн) вспоминал: «Я видел, что сбрасывали с носилок изувеченных офицеров, коих приказано было нести и которые даже заплатили за этот труд деньги. Я видел, что покидали в степи изувеченных, раненых, зачумленных или даже только подозреваемых в зачумлении. Шествие освещалось горящими факелами, коими зажигали городки, местечки, деревни и покрывавшую землю богатую жатву. Вся страна пылала». Но большинство очевидцев говорят о том, что Бонапарт велел всем спешиться, а лошадей и все повозки отдать для раненых. Об этом же пишет в своей книге о великом полководце и Стендаль: «Во время отступления от Сен-Жан-д’Акр Ассалини, подавший главнокомандующему рапорт, из которого явствовало, что перевозочных средств для больных не хватает, получил приказ выехать на дорогу, захватить там всех обозных лошадей и даже отобрать лошадей у офицеров. Эта суровая мера была проведена полностью, и ни один из больных, на исцеление которых, по мнению врачей, оставалась хоть какая-нибудь надежда, не был брошен». Когда же самому Бонапарту предложили коня, он в ярости воскликнул: «Всем идти пешком! Я первым пойду!» И он действительно молча и отрешенно шел впереди колонны, погруженный в невеселые раздумья, загребая сапогами горячий песок и, казалось, не испытывая ни жажды, ни усталости. Нетрудно догадаться, о чем он думал. И тогда, и, по сути, до конца своих дней он придавал какое-то особое, фатальное значение неудаче под Акрой, ставшей по воле злого рока самой крайней восточной точкой земли, до которой ему суждено было добраться. А ведь именно эта крепость, по словам полководца, должна была стать ключевым звеном на пути продвижения французской армии в Индию: «Если бы Акка пала, мы бы быстро дошли до Евфрата, и я вступил бы в Индию и везде ввел новые порядки».

Изнурительное возвращение из Сирии длилось двадцать пять суток. Только поутру 14 июня отступающая армия увидела вдалеке высокие минареты и белые стены домов Каира.

Бонапарт всегда умело маскировал свои неудачи, превращая их в достижения, либо находил веские доводы в оправдание изменившихся планов. Так произошло и на сей раз. Он послал впереди себя генерала Бойе, который должен был оповестить каирские власти о возвращении победоносной французской армии. В Каир он, как и подобает победителю, вступил торжественно, через ворота Побед. Перед каирцами провели сановных пленников, пронесли бунчуки и знамена, отбитые у турок. А вот носилки с ранеными, среди которых были Ланн и Дюрок, доставили в город позже и без лишнего шума. Пользующиеся покровительством Бонапарта шейхи мечети Аль-Азхар обратились к народу с воззванием, опровергающим «ложные» слухи о поражении французов в Сирийской кампании. В нем, в частности, в числе взятых «султаном Кебиром» городов… оказалась и Акра, о которой говорилось: «Потом он разрушил стены Акры, не оставив камня на камне, и превратил их в кучу обломков, так что люди спрашивают, стоял ли когда город на этом месте…» Судя по этому воззванию, в Египет Наполеон вернулся по двум причинам (первая особенно интересна): «во-первых, чтобы сдержать обещание, данное египтянам, – возвратиться к ним через 4 месяца, а обещания суть для него священные обязательства; во-вторых, потому что, как он узнал, некоторые злодеи из числа мамелюков и арабов в его отсутствие сеяли смуту, подстрекали к волнениям…»