Император вновь поднял вопрос о конвенции по поводу Польши и сказал:

– Спорили только о словах. Я хотел изменить только редакцию.

Я ответил, что лучше было бы отвергнуть конвенцию, чем предлагать такие изменения, которые слишком явно доказали, что после того, как мы были готовы дать гарантию, мы в промежутке между двумя очередными отправками дипломатической почты переменили политику и остановились на других проектах.

– Александр впал в амбицию. Он уже больше не хотел конвенции; именно от него исходил отказ, – возразил император. – Но если он считает теперь, что конвенция бесполезна, то, следовательно, он уже не думает, что я хочу воевать ради восстановления Польши?

– Он не знает, – ответил я, – будет ли это ради поляков или ради вашего величества, но он не обманывает себя насчет приготовлений вашего величества.

– Он меня боится?

– Нет, государь. Вполне воздавая должное вашим военным талантам, он часто говорил мне, что его страна велика; ваш гений может дать вам много преимуществ над его генералами, но если они не найдут случая дать вам бой при выгодных условиях, то у них имеется достаточно территории, чтобы уступить вам пространство, а удалить вас от Франции и от ваших баз значит уже с успехом сражаться против вас. В России знают, что нельзя направлять удар туда, где находится ваше величество, но так как вы не можете находиться повсюду, то там не скрывают проекта наносить удары лишь там, где вашего величества не будет. «Эта война, – сказал император Александр, – не ограничится одним днем». Ваше величество будет вынуждено возвратиться во Францию, и тогда все преимущества будут на стороне русских; к этому присоединяется зима, жестокий климат и – самое главное – решимость императора Александра, громогласно возвещенная им воля продолжать борьбу и не поддаваться, подобно другим государям, слабости, выражающейся в подписании мира в своей столице… Я передаю вашему величеству слова и мысли императора Александра. В этом вопросе он не скрывает ни своих взглядов, ни своей политики с тех пор, как ваше величество занял более угрожающую позицию, и с тех пор, как дело идет, по-видимому, к последним крайностям.

– Признайте откровенно, – возразил император Наполеон, – что как раз Александр хочет воевать со мною.

– Нет, государь, – ответил я вновь, – ручаюсь вашему величеству головой, что он не выстрелит первым из пушки и не перейдет первым свою границу.

– Значит, между нами существует согласие, – заметил император, – так как я не двинусь к нему; я не хочу ни войны, ни восстановления Польши.

– В таком случае, государь, следует объясниться для того, чтобы они могли отдать себе отчет в целях сосредоточения войск вашего величества в Данциге и на севере Пруссии.

Император ничего не ответил на это. Он заговорил о русских вельможах, которые в случае войны боялись бы за свои дворцы и после крупного сражения принудили бы императора Александра подписать мир.

– Ваше величество ошибается, – сказал я. И я повторил императору поразившие меня слова императора Александра, произнесенные им в частной беседе со мной после приезда Лористона, когда я не имел уже политических функций, – слова, которые более определенно выражали то, что он мне дал уже понять незадолго перед этим. Эти слова настолько меня поразили, что, возвратившись, я их записал, и теперь я передавал их с полной точностью, так как едва ли память мне изменила.

– Если император Наполеон начнет против меня войну, – сказал мне Александр, – то возможно и даже вероятно, что он нас побьет, если мы примем сражение, но это еще не даст ему мира. Испанцы неоднократно были побиты, но они не были ни побеждены, ни покорены. А между тем они не так далеки от Парижа, как мы: у них нет ни нашего климата, ни наших ресурсов. Мы не пойдем на риск. За нас – необъятное пространство, и мы сохраним хорошо организованную армию. Когда обладаешь этим, то, по словам императора Наполеона, несмотря на понесенные вами потери, никто не сможет диктовать вам свою волю. Можно даже принудить своего победителя принять мир. Император Наполеон сам приводил эти соображения Чернышеву