Как от виденного в Джайпуре не вспомнить записи Афанасия Никитина, оставленные ещё в XV веке? «И тут Индийская страна, и люди ходят нагие, а голова не покрыта, а груди голы, а волосы в одну косу заплетены, все ходят брюхаты, а дети родятся каждый год, а детей у них много. И мужчины, и женщины все нагие да все чёрные. Куда я ни иду, за мной людей много – дивятся белому человеку. <…> А у слуг княжеских и боярских одна фата на бёдрах обёрнута, да щит, да меч в руках, иные с дротиками, другие с кинжалами, а иные с саблями, а другие с луками и стрелами; да все наги, да босы, да крепки, а волосы не бреют. А женщины ходят – голова не покрыта, а груди голы, а мальчики и девочки нагие ходят до семи лет, срам не прикрыт»{6}.

Туристов-неиндийцев в городе мало.

В дальнейшем прогулки были неспешные. Отмечу посещение выжженного парка для бедняков. Не бродягами, под деревьями лежавшими, парк хочу упомянуть, но разговором весёлым. Началось всё от нищего. Грязный, лохматый, он сидел на земле: шикал скачущему поблизости ворону, ел из миски. Я разглядывал его. Внимание моё индиец приметил, но подошёл не сразу; выел варево оранжевое из миски, руки обтёр о землю, поднялся, ко мне приблизился и проговорил:

– У моего брата не лучшее время. Болен он сильно. Помогите чем-нибудь.

Одежда его (дхоти, рубашка) не так изодрана, не так дрянна, как у прочих.

– Твой брат, быть может, болен. Но ты, кажется, здоров, – ответил я в малой улыбке.

– Да, поэтому он лежит дома, а я зарабатываю ему на лекарства.

– По-твоему, это – работа?

– Тебе не понять.

– Почему же?

– Ты другой, – нищий показал на лице недовольство. Взглянул назад – к миске, будто возвратиться хотел, но пока что медлил.

– В чём же это я другой?

– Посмотри… в каком я тряпье. И посмотри на себя, – нехотя ответил он.

– Разница только в одежде? – настаивал я.

– Не только.

– В чём же ещё?

– Мой брат болен. Дай денег. Сколько можешь.

– Ты не ответил.

– А если отвечу, дашь сто рупий?

Я промолчал. Индиец был нищ, но английский знал хорошо. Стоявший неподалёку торговец лимонадом, кажется, прислушивался к нашим словам.

Молчим. Стоим, едва раскачиваясь, друг против друга.

Индиец поглядывал по сторонам, наконец ответил:

– Много разницы… И одежда другая и… душа. Такие, как ты, слишком любят вещи. Живёте для них, и печалитесь и радуетесь им, как людям. Для вас вещь ценнее человеческой жизни; тут люди умирают без еды и лекарств, а вы в игрушки играетесь.

– Не все.

– Что?

– Не все мы такие.

– Разве ты другой?

– Да.

– И можешь без жалости расстаться с вещью?

– Да.

– Пусть бы с этим фотоаппаратом?

– Конечно.

– О, ну так отдай его мне. Я продам его. Куплю брату лекарства. И не только ему…

Я не сдержал усмешки; потрогал фотоаппарат и ответил:

– Он мне дорог не сам по себе. Дорога цель, которой он служит.

– Это только… вывёртывающиеся слова. Слова, помогающие жить, – нищий поморщился.

– Не больше, чем слова о больном брате, не так ли?

Молчание. Смотрю на индийца; удерживаю от губ улыбку.

– Ну так… не дашь ничего?

– Нет.

– Жадный?

Молчу.

– Или скажешь, что деньги у тебя тоже служат цели, а так бы их – хоть в пропасть?

– В точку! – я рассмеялся.

Нищий вздёрнулся. Махнул рукой. Развернулся. Ушёл, ругаясь о чём-то на хинди.

Подошла Оля (завидев наш разговор, она осталась в стороне, не мешала). Пересказал ей случившийся диалог, после чего подошёл к торговцу лимонадом – заказал один стакан (с водой из моей бутылки) и спросил, о чём была ругань нищего.

– О… – торговец улыбнулся. – Он сказал, что не поскупился бы оплатить вам дорогу в ад.