Алексей кашлянул, она оглянулась. На красивом лице выражение глубокой озабоченности. «Позвонить, – говорит Алексей, – можно позвонить от вас?» Девица машет рукой куда-то в глубь квартиры – да звони, если надо, – и продолжает с возмущением, ища сочувствия у толстого работяги: «Мы артистке за обстановку тридцать штук отдали, ты понял, а твои уроды сейчас обдерут все!.. Я по стольнику за царапину снимать буду, ты понял?..»

Алексей молча уходит.

На мраморном полу посереди кухни, беспорядочно заставленной ящиками с надписями “Siemens” и “Bosch”, стоит телефон. Алексей снимает трубку, отходит с нею к окну, набирает номер, глядя, как внизу останавливается рядом с фургоном тяжелозадая немецкая машина, выходит из нее человек в темном пальто и заводит с неаккуратными грузчиками серьезный базар…

«Русик, – говорит Алексей в трубку, в голосе его забота и странная нежность, – это я… Случилось чего?..» Слушает, выражение лица его постепенно меняется, теперь даже не заметны одутловатость и дряблость – мощные скулы очень сильного мужчины. И гигантский бицепс, и огромная кисть, в которой почти не видна трубка с короткой антеннкой…

Не взглянув на продолжающую с еще большей увлеченностью свое наблюдение нанимательницу, проходит через комнату. Останавливается перед принесенным им зеркалом, лезет в задний карман штанов, вынимает круглую резинку, автоматическим движением стягивает остаток волос на затылке в pony-tail.

Несколько секунд внимательно смотрит на свое отражение.

Видит молодого атлета – помост, широко расставленные ноги, черное трико, кожаный пояс, перетягивающий еще только намечающийся живот, и чуть вздрагивающие вскинутые руки, вознесшие над головой заметно прогнувшийся гриф штанги. И расплывчатые фигуры зрителей, вскочивших на трибунах, разинувших рты в беззвучном вопле восторга…

Видит толпу, стоящую под афишей «VII Московский кинофестиваль. “Беспечный ездок”»… А вот и он в толпе, в лопающейся на плечах тенниске, в длиннейших и густых кудрях, вот и элегантный Сергей в белой куртке и белых джинсах клеш, вот и остальные…

Крепко зажмуривает и сразу открывает глаза.

В зеркале темная пустота – нет никакого отражения, ни его, ни комнаты…

Выходит из подъезда.

Толкает коленом, отодвигая с дороги, поставленный на снег диван.

Обойдя продолжающих дискуссию хозяина и работников, вынимает из фургона перегородивший проем гигантский пейзаж в тяжелом багете.

Оглянувшись и не найдя, куда поставить картину, сует ее в руки одному из грузчиков, владелец успевает подхватить другой край.

Снимает висящую на запорном крюке фургонных ворот кожаную куртку, натягивает, наглухо застегивает косую молнию.

При полном молчании растерявшихся зрителей лезет в глубь фургона.

Оттуда выдвигается и косо опускается на снег дощатый пандус.

Вылетает пустая пивная банка, еще одна.

И через мгновение, ужасающе ревя двигателем, выпрыгивает из темной глубины, срывается по доскам мотоцикл, старый рогатый «Харлей», а над седлом полустоит пожилой easy rider.

Подняв пологую струю снега, разворачивается возле крыльца, застывает на миг.

Окаменевшая группа смотрит на него от фургона.

Он наклоняется, подхватывает журнальную пачку, кладет ее перед собой на бак.

И уносится в снежном вихре, в реве.

Стелется по ветру жидкая косица.

«Он чего, вообще, по жизни?» – спрашивает, выглянув из-за рамы, новосел.

«Он рояль один на шестой носит, – отвечает, выглянув из-за рамы с другой стороны, грузчик. – А ездит всегда сто тридцать. А сам полтинник осенью разменял. А в обед четыре баночных примет – и нормально. А однажды поспорил на сто баксов и с эстакады…»