Как видите, 1911 год стал для нее достаточно удачным, вот она, магия цифр в действии. В Париже Паная не промотала немедленно свалившееся богатство, но напротив, поступила, как грамотный коммерсант – купила дом, – тут князь заговорщически, как ей показалось, улыбнулся Ирине. – И этот дом как раз до сих пор принадлежит семье, при случае можно будет сфотографировать даже изнутри, – и основала свое дело, вернее, купила часть паев местной автомобильной компании. Паная всегда сочувствовала прогрессу. Кроме того, как я понимаю, – продолжал он, – именно тогда же она убедила князя Р*. узаконить их отношения. Впрочем, я не уверен, кто из них кого убеждал, и нужны ли были здесь убеждения, потому что князь был влюблен в Панаю, как мальчишка. Но брак этот, даже при всей убежденности сторон, оставался морганатическим, и все подробности этого дела по понятным причинам держалось в строгом секрете, поэтому никаких точных сведений нет, но, – и тут князь, вынув из кармана жесткую карточку, обернутую прозрачной бумагой, протянул ее Ирине, – на этом дагерротипе они, как обмолвилась как-то Паная, уже женаты, хотя и недавно, а сделан он в самом начале 1912 года.

Ирина осторожно развернула бумагу. На карточке цвета сепии стояли в парадной позе дама и кавалер. Он – солидный, представительный мужчина с военной выправкой, не замаскированной даже свободным мягким костюмом. Усы, шляпа, под ними – классическое дворянское лицо. Что именно входило в это определение, Ирина, пожалуй, затруднилась бы сформулировать немедленно, но, тем не менее, это было именно так. Впрочем, не спутник интересовал ее в данный момент, но собственно Паная… Ирина жадно вглядывалась в черты своей героини. Стройная фигурка, узкое платье в талию, игриво отставленный кружевной зонтик в руке, другая рука мягким, но вполне собственническим жестом лежит на локте кавалера, высокая прическа, выбившиеся из нее легкие завитки вокруг лица. Само лицо… Наверное, его нельзя было бы назвать лицом классической красавицы, хотя черты его были достаточно правильными и четкими, но в нем читалась такая сила жизни, такая цепкость и властность, таким сильным было выражение глаз… Даже наивные кудряшки и зонтик, даже расслабленность позы и сама призма времени, сквозь которую все фотографии прошлого века кажутся немного наивными и смешными, не могли сгладить выражения этих глаз. «Мое», – говорили они. «Мне так надо, – говорили они. – Сама все знаю». Ирина вспомнила портрет на выставке. Похоже, возраст и время нисколько не смягчили Панаину самоубежденность. Она сказала об этом Илье.

– Ну что вы, – усмехнулся он. – Какое там смягчили… Впрочем, времена, знаете ли, не располагали… Это здесь еще, – он кивнул на фотографию, – она счастлива и спокойна, насколько было возможно. Потом началось такое… Да вы же и сами знаете – все мягкие были съедены, да и те, что потверже, пошли туда же. Выжили те, кем время подавилось, кто сумел застрять у него костью в горле…

– Но она же уже уехала в Париж, – выдохнула Ирина.

– В одиннадцатом году, – поправил ее Илья. – Да. Но в четырнадцатом они вернулись в Россию. Началась война, и князь не мог себе позволить находиться вне родины. Паная, по ее словам, не хотела возвращаться, предчувствуя дурное, но князь был непреклонен, и она, оставив сына, по счастью, даже не в Париже, а в Лондоне, где он учился в частной школе-пансионе, вернулась с ним. Ее тогда приняли при дворе, обласкали – патриотический жест князя воспринят был с благодарностью, да и времени после скандала прошло достаточно много. Императрица сделала ее своей фрейлиной. Панае был высочайше пожалован титул княгини Палей – именно тогда, наконец, полностью сложилось ее имя – Паная Палей, которое она носила потом неизменно всю жизнь. В 1916 году она родила князю во всех отношениях наконец законную дочь – казалось, все предчувствия ее были ложны, и родина повернулась к ней приветственным лицом…