По его указанию священник Сергей Семенович Елпединский завербовал для проведения контрреволюционной работы протоиерея Тихона Михайловича Чернявского, священников Германа Ивановича Иванова, Александра Семеновича Крылова, Павла Семеновича Стручкова, братьев-кулаков Алексея Егоровича и Павла Егоровича Макаровых, а также старост других церквей района.

В результате была создана контрреволюционная организация, которая – подумать только! – ставила своей задачей «проведение своих кандидатов в Советы при очередных выборах».

Проводивший допросы помощник оперуполномоченного Оятского райотдела НКВД Чуркин довольно быстро – все следствие длилось чуть больше месяца – добился признательных показаний.

«Я дал старосте Филипову следующую контрреволюционную установку: “Вам надо теперь использовать в своих целях сталинскую Конституцию, надо разъяснять массам, что согласно новой Конституции в Советы могут быть избраны все лица, не считая их социального прошлого (кулаки, служители культа и др.), и можно не избирать тех, кто руководит страной в данное время”»…

«После того, как был опубликован в печати проект Конституции, я стал проводить среди колхозников агитацию, что большевики признали религию, и в воскресные дни нужно не ходить на колхозную работу, а нужно ходить в церковь»[2].

Признания священников подтверждались справками из сельсоветов:

«Гр. Крылов Александр Семенович на территории Гонгинского с/совета проживает с 1932 года при церкви Николая Чудотворца. На территории с/совета ничего не имеет. С хозяйством не связан. Государственные платежи, как мясопоставки выполнял до 1937 года аккуратно, но в 1937 году мясопоставки не выполнил в установленный срок, мотивируя на то, что у него нет скота и найти мяса не может. Гр-н Крылов всячески старался во время пасхальных дней срывать колхозные работы. Устраивал в церкви митинги о том, что райисполком разрешил производить крестный ход, что мы вправе будем ходить, тогда как официального распоряжения не было у них на руках. После того как были выполнены постановления двух общих собраний колхозов о закрытии церкви и отобрании ее под культурные нужды, он сразу же организовал своих людей, то есть членов двадцатки и направил по участкам собирать лишние “руки” по населению против закрытия церкви»[3].

О том, как вершили правосудие советские чекисты, рассказывать не нужно, но, право же, и для тридцать седьмого года обвинение оятских священников вопиет.

Ведь священников в результате расстреляли только за то, что они призывали жить в соответствии с советскими законами, за то, что они «пропагандировали» сталинскую Конституцию.

К сожалению, дела тридцать седьмого года скудны на детали и подробности.

Кто бы – офицер, священник или крестьянин – ни проходил по делу, в какой бы местности – в Ленинградской области или в Коми АССР – ни велось дело, все они похожи друг на друга. Редко-редко проникает в протоколы живая человеческая интонация, какая-либо конкретная деталь.

Мертвые, тяжелые словоблоки вопросов: «Вы арестованы как участник к/p организации. Расскажите, кем и когда вы были завербованы в эту организацию?» – сменяются мертвыми, уставными ответами: «Елпединский дал установку, чтобы я проводил через надежных людей к/p агитацию».

Люди так не разговаривают ни при каких обстоятельствах.

Так скрипит машина смерти, перетирающая в лагерную пыль очередную человеческую жизнь.

Что-то неодушевленное задает вопрос.

Что-то мертвое отвечает на него.

Но вот что поразительно…

Из канцелярского шелеста бумаг, из скрипа машины, равнодушно перетирающей в прах человеческие жизни, вдруг совершенно ясно и отчетливо возник живой отец Александр Крылов.