События начали развиваться в губернии с полудня, когда к присутствию со звоном подкатила роскошная коляска на резиновых шинах. Сергей Яковлевич видел в окне, как вышла из нее моложавая дама и, подобрав пышный турнюр платья, уверенно поднялась на крыльцо.

На вопрос Мышецкого, кто это, Огурцов ответил:

– О-о, разве же вы не знаете? Это же Конкордия Ивановна, та самая – Монахтина!

– И мой предшественник, покончивший…

– Да, да! – поспешил Огурцов. – Она самая!

Сергей Яковлевич повернулся к дверям, и двери вдруг сами распахнулись перед женщиной, открытые чьей-то услужливою рукой. Придерживая отвороты шубки, Монахтина прищурила красиво очерченные глаза; на персиковых щеках ее смешливо прыгали бархатистые мушки.

– Князь, – пропела она, еще издали протягивая ему свою пухлую руку. – Я всю ночь молилась за вас, князь. Я понимаю, вы так молоды, и вам так трудно… Преосвященный (о, я как раз от него) просил передать вам это!

Мышецкий прочел в записке, извлеченной из ридикюля:

«Приезжай, князь, наливки с кардамоном пробовать. А я ногами слаб стал. Совсем немощен. Почему ишо вчера не шел? Горд ты! Мне говорить надобно. Плохо все! Будь свят.

Мелхисидек».

Сергей Яковлевич поразился двум вещам: безграмотности и настоятельности того тона, в каком была составлена эта писулька от архиепископа.

– Благодарю вас, мадам. Чем могу служить?

Монахтина упала на стол лицом, и теперь князь видел ее молочный затылок с умилительной ложбинкой.

– Как я несчастна, князь… Спасите!

– Что с вами, мадам?

Она подняла лицо, мокрое от слез, глаза сделались еще прекраснее; громадные серьги качались в маленьких ушках Уренской львицы.

– Мне, – куснула она платочек, – грозит голодная смерть. Я знаю – вы так добры, князь, вы не откажете…

Мышецкий смотрел из-под пенсне – недоверчиво, холодно.

– Вы разве так бедны? – спросил он.

– Я разорена окончательно… Мой муж, этот гнуснейший мизерабль, завез меня в эту глушь и… бросил! Я одна, совсем одна… Доходов с именьишка никаких! Спасите!

«Чем черт не шутит», – Мышецкий никогда еще не видел столько слез: они текли и текли, заливая прекрасное лицо.

– Не надо плакать – сказал он, – не надо… Я еще не проверял отчетность своей кассы и потому могу предложить вам лишь… ну, это!

Он выложил перед ней сто рублей:

– Пока не могу помочь более…

Конкордия Ивановна отгородилась от сторублевки ладонью, как при виде противного червяка:

– Помилуйте, князь! Я приехала к вам на собственных лошадях, а вы даете мне эти жалкие… Нет, нет!

– Извините, мадам. – Сергей Яковлевич самым спокойным образом спрятал деньги обратно. – Я об этом не подумал… Но я могу купить у вас фаэтон, и вы будете иметь верных три тысячи. Смерть от голода вам не грозит!

Монахтина встала и направилась к дверям. Мышецкий долго беззвучно смеялся, закрывая глаза ладонью. Потом протиснулся в кабинет Огурцов и робко заметил:

– Простите, ваше сиятельство, но вы напрасно так…

– Как – так?

– Ведь госпожа Монахтина не денег пришла просить: ей хотелось, чтобы вы обратили на нее благосклонное внимание!

– Ну и что? – вспыхнул Мышецкий. – Я не желаю оказаться на положении моего предшественника, который… Сами знаете, чем это кончилось! Велите закладывать лошадей – я должен повидать его превосходительство.

Огурцов в смущении потоптался возле порога.

– Договаривайте, – разрешил ему Мышецкий.

Многоопытный чиновник (заслуживший крест в петлицу и геморрой в поясницу) ответил так:

– Не мое это дело, ваше сиятельство, но… Смотрите, как бы не обмишуриться!

– Обмишуриться… в чем?

– Да еще ни один губернатор не мог управлять Уренской губернией, не заручившись прежде «дружбой» с Конкордией Ивановной… Уж такие зубры из столиц наезживали, а только рога-то она им ломала! От этой женщины, как и от смерти, не скроешься…