Через два часа собралось человек сорок. Больше было женщин и стариков. Счетовод поднял голову и, поглядев близорукими глазами, сказал:

– Кажется, сегодня все пришли.

«И только-то… – подумал Петр. – А сколько сюда собиралось народу пятнадцать лет назад! Плечом не пошевелить».

Вначале колхозники сидели молча, изредка перебрасываясь словами, а потом заговорили. Особенно выделялся густой голос Татьяны.

– Дали бы мне волю, я этого Абару-пьяницу повесила бы на поганой веревке, – повторяла она.

К правлению подкатила машина. Вместе с Лёхой Абариным вошли секретарь райкома Максимов и плотный мужчина с густыми короткими усами на широкоскулом лице. На нем был новый дубленый полушубок с пышным белым воротником, лохматая шапка и черные катанки. На секретаре райкома мешковато сидело бобриковое пальто с поднятым воротником. Мужчина в полушубке похлопал руками в кожаных перчатках и широко улыбнулся, отчего верхняя губа у него приподнялась и нос сразу обеими ноздрями сел на усы. Максимов снял кепку и тоже улыбнулся, но не так жизнерадостно, скорее грустно.

Лёха, видимо, чувствовал себя скверно. Он сел за стол, толстыми короткими пальцами расстегнул ворот шубы и тоскливо посмотрел в сторону окна. Лицо Лёхи было сонное, опухшее, с крупными складками под глазами. Он походил на человека, которого только что разбудили, кое-как нахлобучили шапку, против воли, полусонного, привели сюда и посадили за стол. Лёха пальцем, как палкой, постучал по столу и открыл собрание.

В президиум избрали Татьяну Корнилову, двух бригадиров, Максимова и счетовода Сергея – писать протокол.

Лёхе дали слово – доложить о состоянии дел в колхозе «Вперед». Но не успел председатель и откашляться, как вскочил Арсений Журка.

– Прошу простить, – он прищурил левый глаз, – мне кажется, Алексей Андреевич не сможет этого сделать.

– Почему же? – удивился Максимов.

– Опохмелиться Алексею Андреевичу надо, – протянул Журка.

Все захохотали, а Татьяна закричала:

– Нет, пусть расскажет, пьяная рожа, до чего колхоз довел.

Лёха лениво посмотрел на нее:

– Ну, чего орешь-то? Постеснялась бы людей.

– А что мне люди! – заголосила Татьяна. – Самому министру скажу, – и, обратившись к секретарю райкома, сказала: – Вот, товарищ Максимов, до чего он нас довел, мазурик, – штанов не осталось.

Стало тихо. Татьяна оглянулась и, присмирев, стала кутаться в шаль…

Доклад председателя прошел под шумок. Его не слушали, да и сам он старался говорить невнятно, комкая фразы. Из сказанного Петр запомнил, что на трудодень досталось по пятьсот граммов ржи и по рублю деньгами, что кормов едва хватит на ползимы, а сорок гектаров разостланного льна засыпаны снегом.

Выступил Максимов. Но Петр ничего не слышал, в голове колом стояли рубль и сорок гектаров льна под снегом. Голос секретаря райкома донесся до Петра, как из тумана:

– Мы рекомендуем вам в председатели товарища Трофимова.

Петр прислушался.

– Он послан сюда партией. Работать идет с желанием, человек, по-видимому, серьезный. – Максимов махнул рукой и добавил: – Да что я вам о нем рассказываю. Вы лучше меня должны знать: он же ваш односельчанин.

После минутного молчания кто-то громко произнес: «Та-ак».

– Позвольте вопрос, – поднял руку Арсений. – Вот у меня такой вопрос. – Журка опять прищурился. – А сколько ему колхоз платить будет?

– А это уж сколько он с вас запросит, – уклончиво ответил Максимов.

– Ага. Ну что ж, поторгуемся! Поторгуемся, товарищи колхозники? – вызывающе крикнул Журка.

Колхозники насторожились. «Ну и огарок вырос», – подумал Петр о Журке. Но подумал без злобы: то, о чем говорил Арсений, лежало на языке и у Татьяны, и у Екима Шилова, и у Кожина – у всех; но они молчали. И Петр бессознательно, нутром почувствовал, что молчание страшнее Журкиного глумления.