Я оборачиваюсь к выходу из парка.

Может, просто уйти?.. Да и какая уже разница.

Его рука стремительно обхватывает меня за локоть и тянет вперёд.

Холод алюминиевого ведра похлопывает по бедру в такт нашим шагам.

– Как подбородок?

Натянув кожу на подбородке, я чувствую покалывание.

– Нет-нет, руками не трогайте.

– Послушайте… мне правда нужно бежать. Я себя нормально чувствую, – вяло протестую я.

– Так мы же недолго. Раз-раз – и готово. А потом бегите по своим делам.

Я молчу. Так мы и шли – молча, углубляясь в парк, к неприметному одноэтажному зданию, похожему на коробку.

Мужчина остановился, опёр грабли о стену и полез в серый комбинезон за связкой ключей. Со скрипом, надавливая плечом, открыл дверь и зашёл внутрь. Сделал два шага, почесал лысый затылок, вернулся:

– Нате-ка, подержите, – и зачем-то вручил мне шланг, будто держать его – какое-то особое поручение.

Я, с не сгибающимися пальцами, держала его на вытянутых руках. Резина казалась холодной и скользкой, словно это не шланг, а материнская пуповина. Сейчас этот шланг будто вибрировал в ладонях, вселяя ужас. Один конец соскользнул, коснулся земли… И тут же – будто по команде – с запястья покапала кровь.

Мне стало стыдно и противно от своих сокровенных мыслей. Только вот почему?

Лысый мужчина появился в дверях, наблюдая странную картину. Я подняла на него глаза, быстро-быстро заморгала… И по щекам потекли слёзы.

Владимир – так он представился – усадил меня на лавочку и молча обработал раны.

Налил на ватный диск перекись и, прижав к подбородку, попросил подержать.

Я, запрокинув голову, всё ещё шмыгала носом и прикрыла глаза.

Не знаю, что это со мной… вот так расплакаться при незнакомом человеке.

Я хотела сбежать и одновременно остаться.

Стыдно, что показала слабость.

И всё-таки стало до странного спокойно – казалось, что со слезами вышло что-то большее. То, что я долго держала в себе.

– Возьмите.

Я приоткрыла один глаз и увидела, как Владимир протягивает платок.

– Чистый.

Ещё раз шмыгнув носом, я взяла платок и, отвернувшись, высморкалась.

Свернула в два раза и повторила.

Разворачиваюсь. Он улыбается:

– Оставьте себе.

Я взяла с пола сумку и достала зеркальце. Тушь потекла. Глаза краснючие.

– Извините.

– Что вы, это я должен извиняться, – Владимир заносит руку за шею и чешет затылок. – Всё-таки это я вас так…

Мы одновременно посмотрели на кучку израсходованных ватных дисков.

– Я пойду, – встаю. Поправляю юбку. И… стою, не в силах уйти, будто лавочка намагничена, и меня тянет обратно.

Это похоже на то, когда остался последний день в детском лагере, и вы вот-вот разъедетесь, и больше никогда не увидитесь с новоприобретённым другом.

Вы, конечно, обещаете поддерживать связь, но всё это – просто слова, и жизнь сама внесёт коррективы.

Там, за пределом лагеря, эти слова не действительны. Там всё иначе. По-другому как-то.

– Почему вы плакали?

Я заморгала, не сразу вернувшись в реальность. Пытаюсь улыбнуться, чувствуя, как на щеках остались солёные разводы.

Владимир смотрел на меня особенным взглядом – как смотрит мать или отец на дитя, утаившего секрет.

– Устала я… запуталась, – выдохнула, не подумав, эти слова.

– Когда мы думаем, что мы – это тело, и забываем, что мы – душа, появляются три вещи: страх, вожделение, гнев.

Я, мягко говоря, смутилась и внимательно посмотрела на Владимира. Он всё так же сидел на лавочке с таким лицом, словно мы говорим о погоде. Серебристый комбинезон резонировал со сказанным.

– Простите?

Он улыбается:

– Вы же хотите распутаться?

Я растерянно кивнула.

– Присаживайтесь.