Прорвавшийся, я долго блуждал по этажу – тыкался и заглядывал, как слепой щенок. Спросить я не решался. И наконец – сам увидел. Ее везли на каталке. Не торопясь. Операция только что кончилась.

– В какую палату? – спросил я. Голос мой выдал нечто хрипловатенькое и тусклое. Будто я год перед этим провел в молчании. – В какую? – переспросил я.

На меня посмотрели, как на совсем глупенького. Сестра сказала:

– В послеоперационную, конечно. А вы кто?

Но я уже был далеко.

Одним духом я нырнул на этаж ниже. Пробежал коридор. И опять вверх – вынырнул. И теперь они должны были еще раз пройти мимо меня. Вот они. Две сестры толкают каталку. Усатый хирург сзади. Облизывает усы. И еще кто-то – целая бригада.

Галька лежала, выставив к потолку подбородок и голую шею. Под наркозом. Голова покачивалась от движения каталки. Глаза закрыты – две тоненькие щелочки синевы, больше ничего. Лицо как мел. Не Галька.

Теперь был нужен простор. Пространство. Меня что-то душило и давило. Я вошел в уборную, заперся, распахнул окно – и вывесился наружу, сколько мог. Я дышал. Меня обдавало холодом. Был виден большой кусок неба.

Я все-таки подошел к усачу, когда опять увидел его в коридоре. Как-никак он после операции. Малость чокнутый. И не станет спрашивать, кто я. Не сдерет с меня мой белый халат.

– Прошла успешно, – ответил он.

– И это уже определенно? – Я спросил еще раз, получалось несколько назойливо, но мне плевать.

Усач улыбнулся. Очень скромен. Скромняга. Ей-богу, лет тридцать. Не больше.

– Определенно – будет завтра. Или послезавтра, – сказал он.

Я спустился вниз.

В вестибюле гудел народ. Никого не пускали. Сегодня было здесь что-то особенное. Я вдруг увидел мужа Гальки.

– Привет.

– Привет.

Это у нас обоих вырвалось, от неожиданности. И тут же оба осеклись – сообразили, что к чему. И стояли оба подчеркнуто спокойные. Каренин и Вронский. А она – в опасности. Только наоборот: красив был, пожалуй, Каренин. А Вронский был в белом больничном халате и держал свернутый в трубочку лист бумаги (этот лист я брал с собой для пущей представительности).

– Операция закончилась. Кажется, успешно, – сообщил я.

– Знаю, – кивнул он.

У меня не лежала душа с ним контачить. Если б не такой день, я б и разговаривать с ним не стал.

– Откуда у тебя халат? – спросил он.

– Какая разница!

– Разницы никакой. Просто спросил. Теперь и в халате не пускают.

– Почему же?

И тут выяснилось, что в больнице объявлен карантин. Что по Москве прокатился грипп. Сезонный.

– Ты не знал? Ты где живешь? В безвоздушном пространстве? – И Еремеев мягко улыбнулся.

Он потопал к появившейся нянечке. От Гальки записки быть не могло, но он все-таки потопал. Нянечку обступили, как знаменитость, спустившуюся с самолетного трапа. Шум. Гвалт. Нянечка выдавала ответные записки. Карантин. И у дверей стояли два быка в белых халатах. Скрестили руки.

Я уже собирался уйти из этого шума и гама, но вдруг отыскался еще знакомец.

Он тронул меня за плечо. Рожа как рожа. И сначала я подумал, что он ошибся адресом. Не в ту степь. Потом я подумал, что видел его, пожалуй, во сне – в одном из кошмаров, когда я ночевал на вокзале.

– Узнаешь, друг? – спросил он.

И только тут я узнал. Это был он – непросыхавший. Сосед коми. Тот, который двинул меня в челюсть.

Он сказал, как выдохнул горе:

– Жена у меня тут. (Звучало так: жана).

– Что с ней?

– Руку сломала.

– Как же так?

Он замялся.

– Упала? – спросил я.

– Упала.

– С твоей помощью?

Он насупился. Вздохнул. Еще раз вздохнул. Думал какую-то думу.

– Проведи меня внутрь, – попросил он.