– Не смею утверждать это. Познакомились мы совсем недавно и совершенно случайно. Если я верно понял, Вайнцгардт саксонец, а это народ замкнутый и заносчивый.

– Как же тогда это письмо попало к вам? Ведь мы расстались с бароном какие-нибудь два часа назад.

– По пути к вам встретил повозку с бароном. У колодца. Там собралось несколько повозок с ранеными, их поили и перевязывали. Узнав, что мне приказано разыскать вас, Вайнцгардт попросил минут пять подождать, а перевязывавшую его сестру Стефанию усадил за лист бумаги. Я посмел предположить, что речь может идти о вашей поездке в Париж, и это его вдохновило.

Д'Артаньян на мгновение представил себе окровавленного, едва пришедшего в себя барона, диктующего письмо сестре милосердия. Не хотел бы он разделить участь Вайнцгардта. Графу уже приходилось бывать в госпитале. Страх перед кошмаром палат, очевидно, будет преследовать его всю жизнь.

– Как барон чувствовал себя? Письмо есть письмо, а в жизни…

– Я не доктор. Скажу только, что это послание стоило ему больших усилий. Очень больших. Но даст Бог… Госпиталь недалеко отсюда, в городке, рядом с монастырем. Наверно, Вайнцгардт уже там. Навещу, как только вернусь из Парижа. Правда, этот визит окажется менее приятным, чем визит к баронессе Лилии Вайнцгардт. Извините, барон диктовал довольно громко. Жаль, что поездка в Париж предоставляется не мне.

– Вы забыли уточнить, барон, что речь идет о визите к очень юной баронессе, – напомнил д'Артаньян, вздохнув по поводу своего возраста.

Сирко проснулся от грохота колес. Отфыркиваясь, встряхнулся, словно вынырнул из холодной глубины реки, и сразу же привстал в стременах.

Разбитая каменистая дорога круто сбегала в широкую, обрамленную огромными валунами и малахитовыми россыпями кустарника долину. Передние повозки, идущие вслед за авангардной полусотней Гурана, уже были далеко внизу. Его же конь, словно почувствовав, что всадник впал в полуобморочную дрему, отошел в сторону, забрел в проход между двумя гранитными утесами и теперь мирно жевал траву.

– Не отставать, панове, не отставать! – строго прикрикнул полковник на челядь растянувшегося двадцатиподводного обоза. – Крыжань, подогнать задних! Сотник, останови обоз! – приказывал Сирко, уже пуская коня вскачь.

Этот скалистый каньон напоминал ему шрам от глубокой, недавно зажившей раны. Сам вид его навевал ощущение неизъяснимого беспокойства и опасности. А весь боевой опыт подсказывал полковнику, что если где-то следует ожидать засады татар или шайки кайсаков, то именно здесь, в этой малахитовой преисподней.

В Южной Подолии опять становилось неспокойно. Только недавно на Украине утихла волна кровопролитных восстаний против Речи Посполитой, а уже то тут, то там создавались новые отряды повстанцев, уже закипала кровь у запорожской серомы. Да и король Польши Владислав IV начал усиленно набирать войско, будучи твердо уверенным, что оно пригодится ему, если не для подавления казачье-крестьянского бунта, то для усмирения единокровной шляхты. Прежде всего, упорно распускающей слухи, будто король готовится лишить ее давно добытых шляхетских вольностей.

И он действительно собирался. Какой король откажет себе в таком удовольствии? Собирался, однако не лишал. А тут еще слух – что его, Владислава IV, здоровье все ухудшается и ухудшается; вслед за которым неминуемо следовал намек: дескать, пора, давно пора подумать о более жизнеспособном престолонаследнике!

И поскольку слух этот тоже был недалек от святой истины – он-то, прежде всего, и отзывался в душе короля грустной болью беспомощности. Ну а спасение свое он видел в том, в чем видели все властелины мира сего до него и при нем сущие, – в могучей преданно-послушной армии.