Ну и судьба! В детстве – индюк… Потом вот эта…

Что-то большое летело со стороны заката, явственно рисовалось на фоне лимонно-розового неба. «Накликал…» – подумалось само собой. И еще подумалось: «Неужто…» Потому что совсем недавно что-то писал Николай Степанович о драконах. Ружья на стене не заряжены – очень уж интересовался ими маленький Левушка. Совершенно инстинктивно Николай Степанович извлек из ящика стола заряженный револьвер. Танцующей походкой, какой двигался от разъяренного льва, отступил в глубь кабинета, снял со стены тяжелую саблю, подарок египетского наместника в Дарфуре.

С грохотом брызнуло стекло, что-то большое рухнуло на стол. Огромный роскошный индюк припал к столешнице, распустил крылья. Была в нем злоба и свобода, в этом разноцветном индюке. И был клюв его как пламень ал. Но теперь этот индюк вовсе не презирал Гумилева.

– Ко-о-ооо… – восторженно забормотал индюк. – Пит-пит-пит…

Индюк шумно спорхнул на пол, пит-пит-питкая, волоча крылья по полу, подбежал к обомлевшему поэту.

– Куд-куда-а-а-…. Кур-ри-и…

С этими звуками индюк удивительно ловко для такой крупной птицы устроился на ступнях Гумилева, вытянул шею, затряс багровыми «соплями» с громким восторженным кулдыканьем.

– Что за напасть… – произнес растерянный поэт.

Он высвободил ступни, отошел….

– Пит-пит-пит…. Коо-ко-ко…. Пит-пит-пит… – обиженно сообщил индюк, двигаясь вслед за ногами.

Гумилев зазевался, индюк мгновенно взгромоздился на его ступни. Устроился, вытянул голову, опять жизнерадостно кульдыкнул.

– Да пошел ты…

Прозвучало это не грозно, скорее растерянно. Не говоря ни о чем другом, оказался индюк довольно увесистым, ноги мгновенно заныли. Поэт вытащил ногу, начал поворачиваться… индюк тут же засеменил, преследуя ускользавшую ступню.

– Иди, иди…

Гумилев толкнул индюка свободной ногой. Тот возмущенно завопил, захлопал крыльями.

– Пшел!

Гумилев толкнул сильнее, согнал индюка со второй ноги.

– Кулды-кулды… Кур-ри… Кур-ри-и…

Индюк через плечо окинул Гумилева возмущенно-презрительным взглядом. Он поднял зад, в сторону поэта из-под роскошного хвоста полетела черно-белая струйка. Индюк еще раз оглянулся; похоже, промах его расстроил. Индюк подбежал к сброшенному тапочку, аккуратно нагадил в него. После чего загреб лапами, показывая отношение к поэту. И отошел, нахохлился, обидевшись. Что ж делать?! Из окна явственно несло прелью и холодом, торчали осколки стекла.

«Неужто тот самый»… Нет, это никак не мог быть тот самый индюк! Тот самый никак не мог прожить четверть века, да еще остаться в точности таким, какой жил в памяти Гумилева. Даже еще ярче и красивее. «Того самого», наверное, давно уже в супе сварили…

Это была новая мысль! Продолжая зачем-то сжимать в руках оружие, Гумилев пошел к столу: так и шел в одном тапке. Положив на стол саблю, поэт вцепился в колокольчик: завела жена, чтоб звать прислугу. Индюк опять восторженно заверещал, помчался к Гумилеву, потерся о его ноги, дав ощутить тугую прелесть своих перьев, свою силу, красоту и необычность. И улегся на его ступни, подлец!

А Гумилев уже трезвонил в колокольчик. Показалось, что никто особо не торопиться, он завопил во весь голос:

– Матрена!

Индюк взволнованно заорал, теснее прижался к ногам.

Уф-ф… Вошла кухарка Матрена – воплощение прозы жизни и здравого смысла. И никакого удивления!

– Ух ты, здоровенный… – произнесла Матрена даже с каким-то удовольствием, сложила ручки на животе.

– Матрена, вот полюбуйся, кто прилетел…

– А что любоваться? Индюк это, барин… Здоровый какой.

Матрена склонила голову набок.